В сонный дом влетела чёрная птица, она несла на своих крыльях Горе, а я стояла в саду и улыбалась. Я отомстила Желтоволосой — я отняла жизнь её сына. Как он вздрогнул, всхлипнул во сне, когда на грудь ему я положила свой цветок, дышащий осенним холодом. Как всхлипнула ночная тьма от его крика, когда тот цветок пронзил лучами-лепестками его розовую цыплячью шею над чёрной кожей воротника, как волна предсмертной судороги прошла по его нелепому телу, и запульсировала темно, горячо, туго, ударяясь в землю и взблёскивая в свете луны, кровь из перерезанной артерии.
Сном, как звёздной пылью, я осыпала веки девочки, чтобы она не проснулась, не увидела ужас сотворённого мной. Затем я прошлась по догорающему костру, по углям, что гасли под тканью его платья, а впереди меня полыхал туман, как целый луг белых и влажных цветов, и прежде чем войти в этот луг, я запрокинула голову и посмотрела на звёздный мост. Его половинки смыкались, и волшебное озеро там, за тысячи лет, светилось из темноты, и значит, скоро мы встретимся, мой Господин…
Страшные события последних дней, казалось, пригнули к земле солнечный дачный дом. Сначала в глуши дремучего сада, за старой ржавой кадкой, был найден изуродованный труп маленькой таксы, причём охрипшая от рыданий Желтоволосая кричала, что это дело Лорен. На всякий случай я тогда приказала Лорен не заходить в дом, а гулять только по саду. Затем я вновь повесила на дверную ручку спальни Желтоволосой мои любимые гранаты в серебре, а в гостиной, прямо над ковром в каких-то пыльных бежевых розах, поместила заколку с вишнёвыми камнями (никогда ни в одном огне не сгорает то, что любят, ты слышишь, Тварь?).
Потом я услышала крик. Но не из дома, а с крыльца, к которому подъехал жёлто-синий милицейский уазик и с которого два тонкошеих стриженых сержантика тяжело спустили зарёванную Желтоволосую, поддерживая под пухлые сливочные руки. Рядом с ней, страшно бледная и молчаливая, шла черноволосая девочка, и свечной дух вместе со сладким смрадом разложения потёк в открытую дверь, и боязливо на свету замигали огоньки свечей у гроба большеротого байкера, чью наглость и грубость навсегда стёрло с лица земли великое таинство смерти…
Младенческим было то лицо. Младенческим и страдающим, и я, ещё утром заглянув в него, на миг пожалела о содеянном, незримо присутствуя в комнате, где лежал покойный. Сейчас, наблюдая из сада за событиями, спешащими быстро, как в калейдоскопе, помимо скорби Желтоволосой, я увидела ещё одну горькую скорбь, неотступную скорбь маленькой девочки, которая, оказывается, любила это смешное и печальное произведение круглоплечей мещанки. Глаза девушки превратились в две чёрные, захлёбывающиеся бездны отчаяния…
У входа в корпус психотерапии курил молоденький веснушчатый лейтенант. Жёлто-синий милицейский «Уазик» был похож на причудливого жука, присевшего отдохнуть на чисто выметенную асфальтовую дорожку. Белый сверкающий коридор отделения заканчивался дверью кабинета гипнотического сна. В кабинете плавал тихий, синий, приглушённый свет. На стенах дремали искусно выписанные созвездия, и тяжёлые драпировки штор наглухо прятали окна. Мягкий луч настольной лампы высвечивал кушетку с кипельным, остро заутюженным в складки бельём.
Мутный бисер пота на смуглом девическом лбу. Потемневшие, запавшие скулы, окаменевшие ресницы… Маленький, потный, с залысинами, в жёлтом кургузом халате и роговых очках, пухлыми, густо поросшими рыжеватым волосом руками проводит перед лицом девочки какие-то круги, и до слёз смешна его суетливость, и заляпанный пятнами кетчупа нелепый кургузый халат, и грузные полосатые очки, если бы не голос… На клеенчатой табуретке в коридоре — тяжело оплывшая от слёз Желтоволосая, голос в кабинете вообще не может принадлежать этому пухлому, жизнелюбивому гному, однажды выбравшему путь гипнотерапевта, о, нет, голос, широкий, просторный, как русский ветер, и вместе с тем тёмный, ознобный, проникающий в сердце и заставляющий видеть то, что скрыто потрясенными глубинами раненой памяти…