С первого же мгновения их знакомства он показывал ей, как она ему нравится, — взглядами, словами. Тайно и явно хвалил ее, превозносил, достиг в своих комплиментах высот искусства, что было для нее благодетельно. И она не только с признательностью принимала эти благодеяния, но и отвечала на них взглядами, словами, показывая ему, как нравится ей вызывать его восхищение, как сам он ей нравится и главное — как она восхищается его умением флиртовать.
Ребенок, которого не ласкают, чахнет, говорит Ирена и так поворачивает голову, чтобы солнечные лучи грели лицо, а душа взрослого черствеет и уродуется, если ей отказывают в признании. С такой точки зрения комплименты — это проявление любви к ближнему, приятные слова нужны, как хлеб насущный, умелый (то есть без последствий) флирт — витамин для души. Только игра? Конечно, но она имеет смысл и значение лишь в том случае, если остается игрой, если ее не портит серьезность.
Игра эта допускает, говорит она, как бы бесцельно гуляя по северной части центра и все реже перебивая себя указаниями на достопримечательности, вполне допускает, чтобы друг из Народной Польши, этот видный, симпатичный молодой человек был в словах вольнее, чем обычно принято, чтобы он даже, с соблюдением необходимого такта, дал ей понять, что ему было бы приятно разделить с ней постель, — но он не вправе толкать ее туда всерьез.
— Вы неправильно поняли меня, — говорит Ян Каминский и показывает мимикой, каких страданий это стоит ему.
— Играть — значит делать вид, будто все происходит на самом деле, — отвечает Ирена, — это и роднит игру с искусством.
— Но для меня это серьезно.
— В этом-то я и упрекаю вас.
— Вы жестокая, Ирена!
— Я взрослая. И потому знаю, что то, что вы называете серьезным, вызвано долгой разлукой с женой.
— Вы хотите обидеть меня?
— Я хочу, чтобы вы оставались хорошим артистом, Ян, и сейчас, когда пойдете со мной покупать шляпу, — говорит Ирена, уже стоя перед магазином, и волшебством своей улыбки заставляет молодого человека, открывающего перед нею дверь, тоже улыбнуться.
Узкая специальность ассистента д-ра Овербека — литература немецкого романтизма, но его педагогическая деятельность простирается шире, также и на новейшую литературу, которой и посвящен только что начавшийся семинар. Хотя сегодня это у него единственное учебное занятие, он не может сосредоточиться на нем. И пока студенты читают рефераты, он позволяет своим мыслям отвлекаться в сторону.
Сейчас выступает красавчик с длинными черными волосами, пользующийся у девушек тем, в чем ему отказывает наука: успехом. Он начал с длинного пересказа хорошо известной всем книги. Особенность его речи — каждую фразу начинать со слова «потом» — не вызывает веселья, потому что никто не слушает. Кто рисует, кто пишет, кто клюет носом. Ассистент думает о поручении, которое ему не следовало принимать, не прочитав сперва книги. Почему он, собственно говоря, согласился? Потому что это поручение ему лестно? Потому что трудно сказать «нет»? Потому что он хотел еще раз возвыситься над Паулем перед Иреной? Потому что ему нужно загладить какую-то вину перед Паулем?
— «Потом опыт войны дал его развитию решающий толчок».
Красавчик читает свой реферат тихо и быстро. Он боится слушателей так же, как и собственных мыслей. Когда он робко косится на ассистента, тот подбадривающе кивает ему: правильно, правильно! То, что студенты этого сорта выдают за собственные рефераты, всегда правильно. В школе они научились заниматься литературой как математикой, доказательства забывают, заучивают формулы, которые применимы везде. Поскольку они к ним привыкли, они их и ищут, получают за них отметки на экзаменах и, став педагогами, передают их дальше в непереработанном виде. С формулами просто, слишком просто, находит Тео и борется против этого — с малым успехом. Если он противопоставляет два мнения, такие студенты перестают записывать, ждут, пока он назовет правильное. Если он заверяет, что литература так же сложна и многослойна, как сама жизнь, это возвращается к нему в виде цитаты в десятке рефератов и сочинений. Всякое осторожно сформулированное суждение сразу канонизируется. Дифференциация сбивает их с толку. Они хорошо научились учиться, но плохо — думать. От того, что он поощряет их, когда они высказывают собственное мнение, толку мало: риск страшен, а вымощенный стандартами путь безопасен. И своим ученикам они, в свою очередь, строят потом гладкие, прямые, скучные дороги изучения литературы, на которых изнывают от жажды дети, жадные до приключений и красоты. У этой цепи нет конца. В чьих руках начало? Кто в силах разорвать ее? Он?