В трубке щелкнуло. Ирена громко прокричала его имя, словно этим можно было восстановить связь. Но в стеклянное окошечко кто-то сказал, что ему нужно пройти к заведующему складом, и зазвонил второй аппарат, и Ирена произносила свое «Пралине. Добрый день», вписывала в пропуска имена, адреса, номера, давала справки и думала при этом о вечере втроем, первом веселом вечере за последние годы, с довольным Паулем и новой Иреной, у которой есть деньги и будущее.
За обеденным столом оно уже началось, это будущее. Ирена заявила соответствующему сотруднику о своем уходе, но не успела договорить, потому что ее сменщица прокричала через всю столовую: «Твой муж тебя зовет!»
Пауль так прижал лицо к стеклу, что нос и подбородок сплющились и побелели. Щеки его были красные от выпивки. С бороды и бровей стекали дождевые капли.
— Пойдем, — сказал он.
— Что случилось?
Не издательство сказало «нет», а он. Когда ему объяснили, почему они теперь хотят напечатать его книгу, он увидел, что это уже не его книга.
— Ну, пошли же!
Она знала, что вместо этого он мог бы сказать: «Я люблю тебя, ты мне нужна!» Но такова уж была его любовь: он подавлял других.
Ирена смотрела на капли, стекавшие по стеклу, и думала о потерянных годах, о работе, ставшей бессмысленной, о лишениях, но при этом уже потянулась к пальто и платку, бросила в сумку бутербродницу, кофейную чашку и учебник. Хотя сердце ее обливалось кровью, а ум восставал, она последовала за ним — как собака за хозяином, солдат за офицером, извечная раба за своим повелителем, — но только до двери.
Там стоял Тео, худощавый архангел с зонтиком вместо меча. Пауль оттолкнул его и вышел в дождь, не оглянувшись на Ирену.
Она протянула руку Тео. На ходу. Но он не выпускал ее руки в прямом смысле — в течение четырех или пяти минут своей хорошо продуманной, быстро произнесенной речи на тему об обязательном равноправии, приобретении квалификации и счастье, образно же говоря — всю жизнь.
В то время как Пауль удалялся в туман и слякоть, его друг доставил его жену в сухое теплое и надежное место — вернул ее в проходную, к неистовствующим телефонам.
Ирена подняла одну из трубок, сказала: «Пралине. Добрый день!» Но не «соединяю», а «да». Потому что спросили, серьезно ли ее решение об уходе с работы.
Оно было серьезно. Равно как и «да», которое она вскоре сказала в загсе.
И ни разу не пожалела об этом.
Кроме тяжелых на подъем дубов и осторожных акаций, все уже зеленело. Ирена смотрит направо, налево, останавливается перед цветущими палисадниками и утренним приветствием скрашивает день пожилым дамам. Себе самой она скрашивает его восхищением. Люди находят, что она мила и прелестна, и говорят ей об этом. Она не напрашивается на комплименты, но слушать их ей никогда не надоедает. Правде повторение не помеха.
Чувство собственного достоинства — основу такой манеры держаться — дал ей брак с д-ром Овербеком. Признание, которое она находит у мужа, вошло в ее самоощущение. Надежность, в которой она укрылась, сделала ее уверенной в себе.
Когда она в двадцать лет приехала из захолустнейшего мекленбургского городишка и каждое ее слово, каждое ее движение выдавали это, она была убеждена в своей неполноценности. Большой безобразный город с его острыми на язык жителями внушал ей страх. В этом городе можно было жить, только став частью его. А стать его частью она тогда не считала себя способной. Власть Пауля над ней могла только укрепить ее в этом мнении.
Остатки своего северо-северо-западного, почти любекского происхождения она всячески старается сохранить, произнося некоторые слова на тамошний лад, даже если Корнелия смеется над ней, а Тео с улыбкой ищет и находит причину такого упорства; благодаря этому она все время ощущает процесс своего развития, что необходимо, когда она думает о скромных своих достижениях, которые, несмотря на советы и терпеливую помощь Тео, стоили ей немалых сил и труда. В сущности, своей заслугой она может считать лишь вовремя сказанное «да».