Я был посредственный коллектор,
но был талантливый завхоз.
От продовольственной проблемы
я всех других спасал один,
и сочинял я не поэмы,
а рафинад и керосин.
И с пожеланьями благими
субботу каждую меня
будили две геологиии
и водружали на коня.
Тот конь плешивый, худородный
от ветра утреннего мерз.
На нем, голодном, я, голодный,
покорно плыл в Змеиногорск.
Но с видом доблестным и смелым,
во всем таежнику под стать,
въезжал я в город — первым делом
я хлеба должен был достать.
В то время с хлебом было трудно,
и у ларьков уже с утра
галдели бабы многолюдно
и рудничная детвора.
Едва-едва тащилась кляча,
сопя, разбрызгивая грязь,
и я ходил, по-детски клянча,
врывался, взросло матерясь.
Старанья действовали слабо,
но все ж,
с горением внутри,
в столовой Золотопродснаба
я добывал буханки три.
Но хлеба нужно было много,
и я за это отвечал.
Я шел в райком.
Я брал на бога.
Я кнутовищем в стол стучал.
42
'Дивились там такому парню:
«Ну и способное дитя!»
и направление в пекарню
мне секретарь д а в а л, кряхтя.
К а к распустившийся громила,
грозя, что все перетрясу,
я вырывал еще и мыло,
и вермишель, и колбасу.
Потом я шел и шел тропою.
Я сам навьючен был, как вол,
и в поводу я за собою
коня навьюченного вел.
Я кашлял, мокрый и продутый,
Д ы ш а л и звезды над листвой.
С д а в а л я мыло и продукты
и падал в сено сам не свой,
Тонули запахи и звуки
и слышал я
уже во сне,
к а к чьи-то ласковые руки
шнуркиразвязывали мне.
1955
Г.
Мазурину
Я на сырой земле л е ж у
в обнимочку с лопатою.
Во рту травинку я держу,
травинку кисловатую.
Такой проклятый грунт копать —
лопата поломается,
и очень хочется мне с п а т ь;
А спать не полагается.
«Что,
не стоится на ногах?
Взгляните на голубчика!» —
43
хохочет девка в сапогах
и в маечке голубенькой.
Заводит песню, на беду,
певучую-певучую;
«Когда я милого найду,
уж я его помучаю».
Смеются все: «Ну и змея!
Ну, Анька, и сморозила!»
И знаю разве только я
да звезды и смородина,
как, в лес ночной со мной входя,
в смородинники пряные,
траву руками разводя,
идет она, что пьяная.
Как, неумела и слаба,
роняя руки смуглые,
мне говорит она слова
красивые и смутные.
1956
Я у рудничной чанной,
у косого плетня,
молодой и отчаянный, ·
расседлаю коня.
О железную скобку
сапоги оботру,
з а к а ж у себе стопку
и достану махру.
Два степенных казаха
прилагают к устам
с уважением сахар,
будто горный хрусталь,
Брючки географини
все — репей на репье.
Орден «Мать-героиня»
44
у цыганки в тряпье.
И, невзрачный, потешный,
странноватый на вид,
старикашка подсевший
мне бессвязно таердит,
к а к в парах самогонных
в синеватом дыму
золотой самородок
являлся ему,
как, раскрыв свою сумку,
после сотой версты
самородком он стукнул
в кабаке о весы,
к а к шалавых девчонок
за собою водил
и в портянках парчовых
по Иркутску ходил...
В старой рудничной чайной
городским хвастуном,
молодой и отчаянный,
я сижу за столом.
Пью на зависть любому,
и блестят сапоги.
Гармонисту слепому
я кричу: «Сыпани!»
Горячо мне и зыбко
и беда нипочем,
а буфетчица Зинка
все поводит плечом.
Все, что было, истратив,
к а к подстреленный влет,
плачет старый старатель
оттого, что он врет.
Может, тоже заплачу
и на стол упаду,
все, что было, истрачу,
ничего не найду.
Но пока что мне зыбко
и легко на земле,
и буфетчина Зинка
улыбается мне.
1955
45
Бывало, спит у ног собака,
костер занявшийся гудит,
и женщина из полумрака
глазами зыбкими глядит.
Потом под пихтою приляжет