Ах, как работал экскаваторщик!
Зеваки вздрагивали робко.
От зубьев, землю искорябавших,
им было празднично и знобко.
Вселяя трепет, онемение,
в ковше, из грозного металла
земля с корнями и каменьями
над головами их взлетала.
И экскаваторщик, таранивший
отвал у самого обрыва,
не замечал, что д л я товарищей
настало время перерыва.
С тяжелыми от пыли веками
он был неистов, как в атаке,
и что творилось в нем, не ведали
все эти праздные зеваки.
Случилось горе неминучее,
но только это ли «лучилось?
53
Все то, что раньше порознь мучил$
сегодня вместе вдруг сложилось. '
В нем воскресились все страдания.
В нем — великане этом крохотном^
была невысказанность давняя,
и он высказывался грохотом!
С глазами странными, незрячими
он, бормоча, летел в кабине
над ивами, еще прозрачными,
над льдами бледно-голубыми,
над голубями,
кем-то выпущенным^
над пестротою
крыш без счета,
и над собой,
с глазами выпученц,
застывшим на
доске Почета.
Как будто бы гармошке в клапанц
когда околица томила,
он в рычаги и кнопки вкладывал
свою тоску, летя над миром.
Летел он... П р я д ь упрямо выбилась
Летел он... Зубы с ж а л до боли.
Ну, а зевакам это виделось
красивым зрелищем — не боле.
1963
ДЕКАБРИСТСКИЕ
Л И С Т В Е Н Н И Ц^
В Киренский остр^
декабрист Веденяпин. ^ был сослан
ретъ с голоду, он ^ т о б ы не уме-
служить писарем в ^пужден был
участке. В городе сл полицейском
'-.
венницы, посаженные^Тались лист-
Нм.
Во дворе мастерской индпошивц
без табличек и без оград,
словно три изумрудные взрыва,
эти лиственницы стоят.
И летят в синеву самовольно
так, что д а ж е со славой своей
реактивные самолеты
лишь на уровне средних ветвей.
Грязь на улицах киснет и киснет,
а деревья летят и летят.
Прижимается крошечный Киренск
к их корням, будто стайка опят.
Воздух лиственниц—воздух свободы,
и с опущенных в Лену корней
сходят люди и пароходы,
будто с тайных своих стапелей.
И идет наш задира «Микешкин»
проторить к океану тропу,
словно маленький гордый мятежник,
заломив, будто кивер, трубу.
Н а с мотает в туманах проклятых.
Океан еще где-то вдали,
но у бакенов па перекатах
декабристские свечи внутри.
Что он думал,
прапрадед наш ссыльным,
посадив у избы
деревца
и рукою почти
что бессильной
отгоняя мошку
от лица?
«Что ж — я загнан в острог для острастки.
Вы хотите, чтоб смирно я жил?
Чтоб у вас в полицейском участке
я по писарской части служил?
Но тем больше крыла матереют,
чем кольцуют прочней лебедят.
Кто с а ж а е т людей, кто — деревья,
но деревья — они победят...»
Во дворе мастерской индпоишва
без табличек и без оград,
словно три изумрудные взрыва,
эти лиственницы стоят.
55
Говорят, с ними разное было.
Гнул их ветер, сдаваясь затем,
и ломались зубастые пилы
всех известных в Сибири систем.
Без какой-либо мелочной злости
и обил никаких не т а я,
все прощали они — д а ж е гвозди
для развешиванья белья.
С ними грубо невежи чудили.
Говорили — мешают окну.
Три осталось. А было четыре.
Ухитрились. Спилили одну.
И в окно мастерской индпошива
смотрит, сделанный мало ли кем,
как обрубленнорукий Шива
бывший лиственницей манекен.
Обтесали рубанком усердно —
ни сучка, ни задоринки пусть.
Но стучит декабристское сердце
в безголово напыщенный бюст.
И когда прорываются с верфи
по ночам пароходов гулки,
прорастают мятежные ветви
сквозь распяленные пиджаки...
1962
ЗОЛОТЫЕ
ВОРОТА
.9.
Зоммеру
Шла самосплавом тишина.
За нашим карбасом волна