обозначалась, как вина
вторженья в область полусна
природы на з а к а т е,
и лишь светилась допоздна
56
крутых откосов желтизна,
и рудо-желтая луна
качалась, в небо взметена,
как бы кусок откоса на
невидимой лопате.
Крутился винт, ельцов кроша
Однообразно, как л а п ш а,
мелькали сосны, мельтеша.
А как хотела бы душа
не упустить ни мураша,
ни стебля во вселенной,
и как хотела бы душа,
едва дыша, едва шурша,
плыть самосплавом не спеша,
как тишина вдоль камыша,
по Л е н е вместе с Леной!
Кричали гуси в тальниках,
и было небо в облаках,
как бы в бессонных синяках
под впавшими очами
творца, державшего в руках
мир, сотворенный впопыхах,
погрязший в крови и грехах,
но здесь, на ленских берегах,
прекрасный, как вначале.
З а к а т засасывало дно,
а облака слились в одно,
как темно-серое рядно,
и небо заслонили,
но от заката все равно
остались, вбитые в темно
горя чеканкою красно,
ворота золотые.
Был краток их сиянья *?&с
Сгущались тучи, волочась,
но, зыбким золотом лучась,
мерцали те ворота
над чернотой прозрачных чащ
как свежевытертая часть
старинного киота.
57
И тихо верили сердца,
что если с детскостью лица,
а не с нахальством пришлеца
чуть-чуть коснуться багреца
мизинцем удивленным,
то наподобие л а р ц а
в руках дарующих творца
ворота эти до конца
откроются со звоном.
Но был упрям, как д'Артаньяя,
бархатноглазый капитан.
Н а д ним висел железный план —-
идти вперед, на океан,
где айсберги литые.
Он все предвидел, капитан:
ремонт, заливку и туман,
но в плане был большой изъян!
недоучел железный план
ворота золотые.
И капитан сказал нам «Шаи1»,
нас, подраскнсших тормоша, и
карбас, заданно спеша,
по волнам делал антраша,
а мы молчали, кореша,
нам было грустно-грустно;
жизнь лишь тогда и хороша,
когда отклонится душа,
перед природой не греша,
от заданного курса.
Я вахту нес. Я сплутовал.
Я втихоря крутнул штурвал,
но было поздно — прозевал! —
всё тучи залепили,
лишь край небес, алея, звал
туда, где канули в провал
ворота золотые...
1967
58
БАЛЛАДА
О
ЛАСТОЧКЕ
Вставал рассвет над Леной, Пахло елями.
Простор алел, синел и верещал,
а крановщик Сысоев был с похмелий
и свои чувства матом в ы р а ж а л.
Он поднимал, тросами окольцованные,
на б а р ж у под названьем «Диоген»
контейнеры с лиловыми кальсонами
и черными трусами до колен.
И вспоминал, как было мокро в рощице
(На пне бутылки, шпроты. Мошкара.)
и рыжую заразу-маркировщнцу,
которая л о м а л а с ь до утра.
Она упрямо съежилась под ситчиком.
Когда Сысоев, хлопнувши сполна,
прибегнул было к методам физическим,
к физическим прибегиула она.
Д е в а х а из деревни — кровь бунтарская! —
она (быть может, с болью потайной)
маркировала щеку пролетарскую
своей крестьянской тяжкой пятерней...
Сысоеву паршиво было, муторно.
Он Гамлету себя уподоблял,
в зубах фиксатых мучил «беломорину»
и выраженья вновь употреблял.
Но, поднимая ввысь охапку шифера,
который мок недели две в порту,
Сысоев вздрогнул, замолчав ушибленно
и ощутил, что лоб его в поту.
Н а д кранами, над баржами, над слипами,
ну, а т о ч н е е — п р я м о над крюком,
крича, металась ласточка со всхлипами:
т а к лишь о детях — больше ни о ком.
И увидал Сысоев, как пошатывал
в смертельной для бескрылых высоте
59
гнездо живое, теплое, пищавшее
на самом верхнем шиферном листе.
Казалось, все Сысоеву до лампочки.
Он сантименты слал всегда к чертям,
но стало что-то ж а л к о этой ласточки,
да и птенцов: детдомовский он сам.
И, не употребляя выражения,
он, будто бы фарфор или тротил,
по правилам всей нежности скольжения
гнездо на крышу склада опустил.
Л там, внизу, глазами замороженными,
а может, завороженными вдруг
глядела та зараза-маркировщица,