По и другою ты была.
Ловила ты до слова
у рупоров, что от Орла
отходят наши снова.
Была ты —
дымный
небосклон,
«Становись!»
команда,
и все в слезах солдатских жен
крылыю военкомата...
Ни в чем, мужая и скорбя,
тебе я не был чуждым
но, школьник,
взрослую тебя
умел понять лишь чувством.
Я, полюбив твои черты,
не мог осмыслить все же,
что и лицо, конечно, ты,
но и характер тоже.
И полюбил еще сильней
тебя
за чувств огромность,
за правду твердости твоей,
за подлинность и скромность,
за всю натуру с добротой
и речью откровенной
и с незлопамятностью той,
что силы признак верный.
Раскрывшись в чьей-нибудь
судьбе
,ты становилась ближе.
87
Когда пишу я о тебе,
невольно многих вижу.
Я вижу тех, с кем рядом креп,
с кем вместе горе мыкал,
ел прилипавший к пальцам хлеб
и грыз обломки ж м ы х а.
Вагоны вижу, что на фронт
шли, черные от гари,
солдат, что в майках на перрон
напиться выбегали,
тех женщин, что месили грязь
в очередях предлинных
и, бабьей слабости стыдясь,
украдкой шли на рынок,
где перед гомоном людским
у старого точила
морская свинка судьбы им
в пакетиках т а щ и л а.
Я вижу взмахи колуна,
с каким братишке тяжко,
и предколхоза Бокуна
на грубых деревяшках,
и дни без отдыхов и снов
шоферши тети Клаши,
и восьмилетних пацанов,
стога ночами клавших.
Моя семья,
моя родня —-
вся жизнь моя им отдана.
Они навеки д л я меня
и есть все вместе — Родина.
1952
88
Заснул поселок Д ж е л а м б е т,
в степи темнеющей затерянный,
и раздается лай затейливый,
не ясно, на какой предмет.
А мне исполнилось четырнадцать.
Передо мной стоит чернильница,
и я строчу, строчу приподнято...
Перо, которым я пишу,
суровой ниткою примотано
к граненому карандашу.
Огни далекие дрожат...
Под закопченными овчинами
в обнимку с дюжими дивчинами
чернорабочие л е ж а т.
Застыли тени рябоватые,
и, прислоненные к стене,
лопаты, чуть голубоватые,
устало дремлют в тишине.
О лампу бабочка колотится.
В окно глядит ж у р а в л ь колодезный,
и петухов я слышу пение
и выбегаю на крыльцо,
и, прыгая,
собака пегая
мне носом тычется в лицо.
И голоса, и ночи таянье
и звоны ведер, и з а р я,
и вера сладкая и тайная,
что это все со мной не з р я.
1957
КОЛ УМ Б И ХА
Вдоль верфи возле Киренска
идут, задумав скинуться,
и плотники, и сварщики — их что-то ж а ж д а жжет,
89
в на огромной лужище, поварчивая любяще,
на лодочке голубенькой
их лодочника ждет.
У океана местного,
прокисшего, но пресного,
возможно, что известного
еще и при каре,
привыкли к этой лодочке,
где женщина в середочке,
хоть не годна в молодочки,
а все-таки в пене.
Она т а к а я пышная,она т а к а я слышная,
и вовсе не одышная — искрят ее глаза.
Груза у ней мужчинные,
немножко матерщинные,
но вовсе не машинные,
а свойские груза.
Зовут ее Колумбихой...
На лодочке голубенькой
всегдашним объявлением рабочих веселя,
лишь только станет меленько,—
как будто здесь Америка,
веслом достав до берега,
она басит: «Земля!»
Л и ш ь метров тридкать — плаванье, но все ведется планово.
Уключинь . приученыпоскрипывать" легко,
н сколько тысяч верст она
уже вспахала веслами,
что вправду до Америки
не так уж д а л е к о.
Л и ш ь руки разжимаются,
по веслам снова маются.
А счастлива Колумбиха?
Попробуй расспроси.
Р а с с к а ж е т все без робости,
лишь опустив подробности,
90
как ей живется весело,
вольготно на Руси.
«Пропойцу мужа выгнала,
но в Лену я не прыгнула
В науках дочь достигпула,
но город наш — ей плох.
Была я раньше нервная —
теперь я, как ф а н е р н а я:
отскакивает скверное,
как будто бы горох.
Здесь лодочка приличная,
подружка з а к а д ы ч н а я.