и ночь плыла, как пес, косматый, мокрый, черный,
кувшинкою речной держа звезду в зубах.
Д ы ш а л а мгла в окно малиною сырою,
а за моей спиной — все видела спина! —
с платоновскою Фро, как с найденной сестрою,
измученная мной, любимая спала.
Я думал о тупом несовершенстве браков,
о подлости всех нас — предателей, врунов,
ведь я тебя любил, как сорок тысяч братьев,
и я тебя губил, как столько же врагов.
Д а, стала ты другой. Твой злой прищур нещаден,
насмешки над людьми горьки и солоны. .
119
Но кто же, как ие мы, любимых превращает
в таких, каких любить уже не в силах мы?
Какая же пена ораторскому жару,
когда, расшвыряй вдрызг по сиенам и клише,
хотел я счастье дать всему земному шару,
а дать его не смог — одной живой душе?!
Д а, умирали мы, но что-то мне мешало
уверовать в твое, в мое небытие.
Любовь еше была. Любовь еще дышала
.
на зеркальце в руках у слабых уст ее.
Качался старый дом, скрипел среди крапивы
и выдержку свою нам предлагал взаймы.
В нем умирали мы, но были еще живы.
Еще любили мы, и, значит, были мы.
Когда-нибудь потом (не дай мне бог, ие дай мне!),
когда я разлюблю, когда и впрямь умру,
то будет плоть моя, ехидничая втайне,
«Ты жив!» мне по ночам нашептывать в ж а р у.
Но в суете страстей, печально поздний умник,
внезапно я пойму, что голос плоти лжив,
и так себе скажу: «Я разлюбил. Я умер. Когда-то
я любил. Когда-то я был жив».
1966
А, собственно, кто ты такая,
с какою такою судьбой,
что падаешь, водку л а к а я,
а все же гордишься собой?
А, собственно, кто ты такая,
когда, как последняя мразь,
пластмассою клипсов сверкая,
играть в самородок взялась?
Л, собственно, кто ты такая,
сомнительной славы раба,
по трусости рты затыкая
последним, кто верит в тебя?
А, собственно, кто ты т а к а я,
И; собственно, кто я такой,
что вою, тебя попрекая,
к тебе прикандален тоской?
1974
К.
Шульженко
А снег повалится, повалится,
и я прочту в его канве,
что моя молодость повадится
опять заглядывать ко мне.
И поведет куда-то за руку
на чьи-то тени и шаги.
И вовлечет в старинный заговор
огней, деревьев и пурги.
И мне покажется, покажется
по Сретенкам и Моховым,
что молод не был я пока еще,
а только буду молодым.
И ночь завертится, завертится
и, как в воронку, втянет в грех,
и моя молодость завесится
со мною снегом ото всех.
Но, сразу ставшая накрашенной
при беспристрастном свете дня,
цыганкой, мною наигравшейся,
оставит молодость меня.
121
Начну я ж т н ь переиначивать,
свою наивность застыжу
и сам себя, как пса бродячего,
па цепь угрюмо посажу.
Но снег повалится, повалится,
закружит все веретеном,
и моя молодость появится
опять цыганкой иод окном.
А снег повалится, повалится,
н цени я перегрызу,
и жизнь, как снежный ком, покатится
к сапожкам чьим-то там, внизу...
1966
сквозь впсгмь тысяч
КИЛОМЕТРОВ
В колымских скалах, будто смертник,
собой запрятанный в тайте,
сквозь восемь тысяч километров
я голодаю по тебе.
Сквозь восемь тысяч километров
хочу руками прорасти.
Сквозь восемь тысяч километров
хочу тебя о б ш и ь, спасти.
Сквозь восемь тысяч километров,
все зубы обломав об лед,
мой голод ждет, мой голод верит,
не ждет, не вериг, снова ждет.
И меня гонит, гонит, гонит,
во мхах предательских топя,
изголодавшийся мой юлол
все дальше, дальше от тебя.
Я только призрак твой глодаю
и стал, как б у л ю призрак, сам.
122
По голосу я голодаю
и голодаю по г л а з а м.
И, превратившаяся в тело,
что жлет хоть капли из ковша,
колымской лагерною тенью
пошатывается душа.
И в дверь твою вторгаясь грубо,
уйдя от вышек и облав,
пересыхающие губы
торчат сквозь телеграфный бланк.
Пространство — это не разлука.
Разлука может быть впритык.
У голода есть сила звука,