«В деревню хочется... в деревню...»
он перед смертью прохрипит.
1964
БАЛЛАДА
О
ВЫПИВКЕ
В. Черных
Мы сто белух у ж е забили,
цивилизацию забыли,
махрою легкие сожгли,
но, порт завидев, — грудь навыкат!
друг другу начали мы выкать
и с благородной целью выпить
со шхуны в Амдерме сошли.
Мы шли по Амдерме, как боги.
Слегка вразвалку, руки в боки,
и наши бороды и баки
несли направленно сквозь порт;
и нас девчонки и с а л а! и,
а т а к ж е местные собаки
сопровождали, как эскорт.
Но, омрачая всю планету,
висело в л а в к а х: «Спирту нету».
И, как на немощный компот,
мы на «игристое донское»
глядели с болью и тоскою
и понимали — не возьмет.
Ну кто наш спирт и водку выпил?
И пьют же люди — просто гибель...
167
Но тощий, будто бы моща,
Морковский Петька из Одессы,
как и всегда, куда-то делся,
сказав таинственное: «Ща!»
А вскоре прибыл с многозвенным
огромным ящиком картонным,
у ж е чуть-чуть навеселе;
и звон из ящика был сладок,
и стало ясно: есть! порядок!
И подтвердил Морковский: «Е!»
Мы размахались, как хотели,—
зафрахтовали «люкс» в отеле,
уселись в робах на постели;
бечевки с ящика слетели,
и в блеске сомкнутых колонн
пузато, грозно и уютно,
гигиеничный абсолютно
предстал тройной одеколон.
И встал, стакан подняв, Морковский,
одернул свой бушлат матросский,
сказал: «Хочу произнести!»
·«Произноси!» — все загудели,
но только прежде захотели
хотя б глоток произвести..
Сказал Морковский: «Ладно, — дернем!
Одеколон, сказал мне доктор,
предохраняет от морщин.
Пусть нас осудят — мы плевали!
Мы вина всякие пивали.
Когда в Германии бывали,
то «мозельвейном» заливали
мы радиаторы машин.
А кто мы есть? Морские волки!
Нас давит лед и хлещут волны,
но мы сквозь льдины напролом,
жлобам и жабам вставим клизму,
плывем назло нмперьялизму?!»
И поддержали все: «Плывем!»
168
«И мам не треба ширпотреба,
нам греба ветра, греба неба!
Братишки, слухайте сюда:
у нас в душе, як на сберкнижке,
есть море, мамка и братишки,
все остальное — лабуда!»
Так над землею-великаном
стоял Морковский со стаканом,
в котором пенились моря.
Отметил кэп: «Все по-советски...>
И только боцман всхлипнул детскиз
«А моя мамка — померла...»
И мы заплакали навзрыдно,
совсем легко, совсем нестыдно,
как будто в собственной семье,
гормя-горючими слезами
сперва по боцмановой маме,
а после просто по себе.
Уже висело над аптекой
«Тройного нету!» с грустью некой
а восемь нас, волков морских,
рыдали, — аж на всю Россию!
И мы, рыдая, так разили,
как восемь парикмахерских.
Смывали слезы, словно шквалы,
всех ложных ценностей навалы,
все надувные имена,
и оставалось в нас, притихших,
лишь море, мамка и братишки
(пусть д а ж е мамка п о м е р л а).
Я плакал — как освобождался,
я плакал, будто вновь, рождался,
себе — иному — не чета,
и перед богом и собою,
как слезы пьяных зверобоев,
была душа моя чиста...
1964
169
СЛОВА НА В Е Т Е Р
Бросаю слова на ветер.
Не ж а л к о. Пускай пропадают.
А люди, как листья, их вертят,
по ним, как пО картам, гадают.
"И мне придавая значенье,
которого, может, не стою,
слова возвышают священно
великой своей добротою.
Но если б девчонка замерзла
беззвучно шепча мои строки,
вошла бы в меня, как заноза,
не гордость, а боль по сестренке.
И если бы кто-то печальный
в письме написал мне об этом,
письмо я не стал бы печатать
под собственным скорбным портретом.
Мне было бы важно дослезно
не то, что я понят был тонко,
а то, что замерзла, з а м е р з л а,
з а м е р з л а, замерзла девчонка.
И если бы пулями где-то
стихи мои были пробиты,
мне было бы важно не это,
а то, что ребята убиты.
Бросаю слова на ветер,
ревущий о стольких несчастьях.