Выбрать главу

«В деревню хочется... в деревню...»

он перед смертью прохрипит.

1964

БАЛЛАДА

О

ВЫПИВКЕ

В. Черных

Мы сто белух у ж е забили,

цивилизацию забыли,

махрою легкие сожгли,

но, порт завидев, — грудь навыкат!

друг другу начали мы выкать

и с благородной целью выпить

со шхуны в Амдерме сошли.

Мы шли по Амдерме, как боги.

Слегка вразвалку, руки в боки,

и наши бороды и баки

несли направленно сквозь порт;

и нас девчонки и с а л а! и,

а т а к ж е местные собаки

сопровождали, как эскорт.

Но, омрачая всю планету,

висело в л а в к а х: «Спирту нету».

И, как на немощный компот,

мы на «игристое донское»

глядели с болью и тоскою

и понимали — не возьмет.

Ну кто наш спирт и водку выпил?

И пьют же люди — просто гибель...

167

Но тощий, будто бы моща,

Морковский Петька из Одессы,

как и всегда, куда-то делся,

сказав таинственное: «Ща!»

А вскоре прибыл с многозвенным

огромным ящиком картонным,

у ж е чуть-чуть навеселе;

и звон из ящика был сладок,

и стало ясно: есть! порядок!

И подтвердил Морковский: «Е!»

Мы размахались, как хотели,—

зафрахтовали «люкс» в отеле,

уселись в робах на постели;

бечевки с ящика слетели,

и в блеске сомкнутых колонн

пузато, грозно и уютно,

гигиеничный абсолютно

предстал тройной одеколон.

И встал, стакан подняв, Морковский,

одернул свой бушлат матросский,

сказал: «Хочу произнести!»

·«Произноси!» — все загудели,

но только прежде захотели

хотя б глоток произвести..

Сказал Морковский: «Ладно, — дернем!

Одеколон, сказал мне доктор,

предохраняет от морщин.

Пусть нас осудят — мы плевали!

Мы вина всякие пивали.

Когда в Германии бывали,

то «мозельвейном» заливали

мы радиаторы машин.

А кто мы есть? Морские волки!

Нас давит лед и хлещут волны,

но мы сквозь льдины напролом,

жлобам и жабам вставим клизму,

плывем назло нмперьялизму?!»

И поддержали все: «Плывем!»

168

«И мам не треба ширпотреба,

нам греба ветра, греба неба!

Братишки, слухайте сюда:

у нас в душе, як на сберкнижке,

есть море, мамка и братишки,

все остальное — лабуда!»

Так над землею-великаном

стоял Морковский со стаканом,

в котором пенились моря.

Отметил кэп: «Все по-советски...>

И только боцман всхлипнул детскиз

«А моя мамка — померла...»

И мы заплакали навзрыдно,

совсем легко, совсем нестыдно,

как будто в собственной семье,

гормя-горючими слезами

сперва по боцмановой маме,

а после просто по себе.

Уже висело над аптекой

«Тройного нету!» с грустью некой

а восемь нас, волков морских,

рыдали, — аж на всю Россию!

И мы, рыдая, так разили,

как восемь парикмахерских.

Смывали слезы, словно шквалы,

всех ложных ценностей навалы,

все надувные имена,

и оставалось в нас, притихших,

лишь море, мамка и братишки

(пусть д а ж е мамка п о м е р л а).

Я плакал — как освобождался,

я плакал, будто вновь, рождался,

себе — иному — не чета,

и перед богом и собою,

как слезы пьяных зверобоев,

была душа моя чиста...

1964

169

СЛОВА НА В Е Т Е Р

Бросаю слова на ветер.

Не ж а л к о. Пускай пропадают.

А люди, как листья, их вертят,

по ним, как пО картам, гадают.

"И мне придавая значенье,

которого, может, не стою,

слова возвышают священно

великой своей добротою.

Но если б девчонка замерзла

беззвучно шепча мои строки,

вошла бы в меня, как заноза,

не гордость, а боль по сестренке.

И если бы кто-то печальный

в письме написал мне об этом,

письмо я не стал бы печатать

под собственным скорбным портретом.

Мне было бы важно дослезно

не то, что я понят был тонко,

а то, что замерзла, з а м е р з л а,

з а м е р з л а, замерзла девчонка.

И если бы пулями где-то

стихи мои были пробиты,

мне было бы важно не это,

а то, что ребята убиты.

Бросаю слова на ветер,

ревущий о стольких несчастьях.