Случайно — бросаю навеки.
С расчетом на вечность — на часик.
А ветер слова отнимает
и тащит на суд и расправу.
А ветер слова поднимает
и дарит им смерть или славу.
А ветер швыряет их с лета
туда, где их ждут, где им верят,
и страшно за каждое слово,
которое бросил на ветер.
1971
170
БЕРЕГОВОЙ
ПРИПАЙ
Вторые сутки, как рога марала,
пушисты мачты — иней лег на них.
Вторые сутки мечется «Моряна»
среди нагромождений ледяных,.
Вторые сутки — аж мороз по коже! —
сойдя от беззакатиости с ума,
над нами солнце бешено хохочет,
как белая полярная сова.
Придется нам теперь забыть про Диксон,
и капитан, прихлебывая чай,
угрюмо заключает: «Не пробиться.
Береговой припаи — он есть припай».
И шхуна курс меняет... Мы уходим,
а там за льдами, синий, как угар,
оставленный, с беспомощным укором
взывает остров криками гагар.
Я остров, окруженный льдом. Ты шхуна.
Я привстаю. Я слышу голос твой.
Пытаешься ты, плача и тоскуя,
пройти сквозь мой причал береговой.
Но льды вокруг меня остры, как зубья.
Ты бьешься грудью бедною своей
о скользкие торосы себялюбья,
о грязный лед изломанных страстей.
Неужто ты пройти ко мне не сможешь
сквозь намертво припаянную ложь? .
Все это оковало меня, смерзлось.
Все это от меня не отдерешь.
И ощущаю с ужасом провидца,
что эта шхуна, может быть, не ты,
а это я к себе хочу пробиться
и натыкаюсь вновь и вновь, на льды.
171
Неужто в двуединой ипостаси,
треща по швам со льдинами в борьбе,
я плюну зло, я поверну, я сдамся,
разбитый, не пробившийся к себе?
1904
НЕИЗВЕСТНАЯ
Д а м а м в море быть рисково,
но, войдя в рыбацкий быт
с репродукции Крамского
Неизвестная глядит.
Д а м а в к у б р и к е — я в л е н ь е,
и тем более — одна,
только, нам на удивленье,
не смущается она.
И глядит, не упрекая
за раскаты храпака,
из России той — к а к а я,
как Таити, далека.
Д р е м л е т муфта
на коленях.
Перед братией
морской
перья страуса
колеблет
козьеножечной
махрой.
И от яростного хряска
домино или лото
чуть качается коляска
под названием «ландо».
Как нарочно, чтобы мучить
одиноких рыбаков,
петербургский хитрый кучер
не торопит рысаков.
И плакат про семилетку
возле мокрых сапожищ
122
грустно смотрит на соседку,
но от кнопок не сбежишь.
Неизвестная прекрасна —
это ясно, кореша.
Неизвестная опасна
тем, что слишком хороша.
И конечно, непохожи
наши жены на нее
по одеже и по коже —
стирка, штопка, ребятье.
Но в любой российской бабе
у корыта, чугуна
сквозь прибитое и рабье
гордость тайная видна.
И в старухах, и в девчонках
что-то прячется в тени,
и, быть может, тоже в чем-то
неизвестные они.
А в любой прекрасной даме-—
где-то — спрятанная мать,
и ее, быть может, тянет
нам тельняшки постирать.
И она кочует с нами
в чужедальние края
над волнами, сквозь цунами
как рыбачка, как своя.
А когда мы у Камчатки
и во льдах идет а в р а л,
ж а л ь, что тонкие перчатки
ей Крамской нарисовал.
'.1971
173
ТРЕТЬЯ
ПАМЯТЬ
У всех такой бывает час:
тоска липучая пристанет,
и, догола разоблачась,
вся жизнь бессмысленной предстанет.
Подступит мертвый хлад к нутру.
И чтоб себя переупрямить,
как милосердную сестру,
зовем, почти бессильно, память.
Но в нас порой т а к а я ночь,
т а к а я в нас порой разруха,
когда не могут нам помочь
ни память сердца, ни рассудка.
Уходит блеск живой из глаз.
Движенья, речь — все помертвело.
Но третья память есть у нас,
и эта память — память тела.
Пусть ноги вспомнят наяву
и теплоту дорожной пыли,
и холодящую траву,
когда они босыми были.
Пусть вспомнит бережно щека,
как утешала после драки