"Приехал! -- Женька! --
Ух, попробуй сладь!",
с объятий, поцелуев, с порицаний:
"А телеграмму ты не мог послать?",
с угрозы:
"Самовар сейчас раздуем!",
с перебираний --
сколько лет прошло! --
как я и ждал, развеялось раздумье,
и стало мне спокойно и светло.
И тетя Лиза, полная тревоги,
свое решенье вынесла, тверда:
"Тебе помыться надо бы с дороги,
а то я знаю эти поезда..."
Уже мелькали миски и ухваты,
уже во двор вытаскивали стол,
и между стрелок лука сизоватых
я, напевая, за водою брел.
Я наклонялся, песнею о Стеньке
колодец, детством пахнущий, будя,
и из колодца, стукаясь о стенки,
сверкая мокрой цепью, шла бадья...
А вскоре я, как видный гость московский, (
среди расспросов, тостов, беготни,
в рубахе чистой, с влажною прической,
сидел в кругу сияющей родни.
Ослаб я для сибирских блюд могучих
и на обилье их взирал в тоске.
А тетя мне:
"Возьми еще огурчик.
И чем вы там питаетесь, в Москве?
Совсем не ешь! Ну просто -неприлично...
Возьми пельменей... Хочешь кабачка?"
А дядя:
"Что, привык небось к "столичной"?
А ну-ка, выпьем нашего "сучка"!
Давай, давай...
А все же, я сказал бы,
нехорошо уже с твоих-то лет!
И кто вас учит?
Э, смотри, чтоб залпом!
Ну, дай бог, не последнюю!
Привет!"
Мы пили и болтали оживленно,
шутили,
но когда сестренка вдруг
спросила, был ли в марте я в Колонном,
все как-то посерьезнели вокруг.
Заговорили о делах насущных,
которыми был полон этот год,
и о его событиях, несущих
немало размышлений и забот.
Отставил рюмку дядя мой Володя:
"Сейчас любой с философами схож.
Такое время.
Думают в народе.
Где, что и как -- не сразу разберешь.
Выходит, что врачи-то невиновны?
За что же так обидели людей?
Скандал на всю Россию, безусловно,
а все, наверно, Берия-злодей..."
Он говорил мне,
складно не умея,
о том, что волновало в эти дни:
"Вот ты москвич.
Вам там, в Москве, виднее.
Ты все мне по порядку объясни!"
Как говорится, взяв меня за грудки,
он вовсе не смущался никого.
Он вел изготовленье самокрутки
и ожидал ответа моего.
Но думаю, что, право, не напрасно
я дяде, ожидавшему с трудом,
как будто все давно мне было ясно,
сказал спокойно:
"Объясню потом".
Постлали, как просил,
на сеновале.
Улегся я и долго слушал ночь.
Гармонь играла.
Где-то танцевали,
и мне никто не в силах был помочь.
Свежело.
Без матраса было колко.
Шуршал и шевелился сеновал,
а тут еще меньшой братишка Колька
мне спать неутомимо не давал.
И заводил назревший разговор --
что ананас -- он фрукт или же овощ,
знаком ли мне вратарь "Динамо" Хомич
и не видал ли гелиокоптёр...
А утром я, потягиваясь малость,
присел у сеновала на мешках.
Заря,
сходя с востока,
оставалась
у петухов на алых гребешках.
Туман рассветный становился реже,
и выплывали из него вдали
дома,
шестами длиннымии скворешен
отталкиваясь грузно от земли.
По улицам степенно шли коровы,
старик пастух пощелкивал бичом.
Все было крепким, ладным и здоровым,
и не хотелось думать ни о чем.
Забыв поесть, не слушая упреков,
набив карманы хлебом, налегке,
как убегал когда-то от уроков,
да, точно так -- я убежал к реке.
Ногами увязая в теплом иле,
я подошел к прибрежной старой иве
и на песок прилег в ее тени.
Передо мной Ока шумела ровно.
По ней неторопливо плыли бревна,
и сталкивались изредка они.
Гудков далеких доходили звуки.
Звенели комары.
Невдалеке
седой путеец, подвернувши брюки,
стоял на камне с удочкой в руке
и на меня сердито хмурил брови,
стараясь видом выразить своим:
"Чего он тут?
Ну, ладно, сам не ловит,
а то ведь не дает. ловить другим..."
Потом, в лицо вглядевшись хорошенько,
он подошел 1.
"Неужто?
Погоди!..
Да ты не сын ли Зины Евтушенко?
И то гляжу...
Забыл меня поди...
Ну, бог с тобою!
Из Москвы? На лето?
А ну-ка, тут пристроиться позволь..."
Присел он рядом,
развернул газету,
достал горбушку, помидоры, соль.