Устал я, на вопросы отвечая.
И все-то ему надо было знать:
стипендию какую получаю,
когда откроют Выставку опять.
Старик он был настырный и колючий
и вскоре с подковыркой речь завел,
что раньше молодежь была получше,
что больно скучный нынче комсомол.
"Я помню твою маму лет в семнадцать,
за ней ходили парни косяком,
но и боялись --
было не угнаться
за языком таким и босиком.
В шинелишках, по росту перешитых,
такие же,
я помню,
как она,
что косы -- буржуазный пережиток,
на митингах кричали дотемна.
О чем-то разглагольствовали грозно,
всегда как будто полные идей,--
ну, скажем, донимали вдруг серьезно
вопрос "обобществления" детей!..
Конечно, и смешного было много
и даже просто вредного подчас,
но я скажу:
берет меня тревога,
что нет задора ихнего у вас.
И главное,--
пускай меня осудят,--
у вас не вижу мыслей молодых.
А у .людей всегда, дружок, по сути,
такой же возраст, как у мыслей их.
Есть молодежь, а молодости нету. .
Что далеко идти?..
Вот мой племяш,--
и двадцать пять еще не стукнет в зиму эту,
а меньше тридцати уже не дашь.
Что получилось?
Парень был как парень,
и, понимаешь, выбрали в райком.
Сидит, зеленый, в прениях запарен,
стучит руководящим кулаком.
Походку изменил.
Металл во взгляде.
И так насчет речей теперь здоров,
что не слова как будто дела ради,
а дело существует ради слов.
Все гладко в тех речах, все очевидно...
Какой он молодой,
какой там пыл?1
Поскольку это вроде не солидно,
футбол оставил, девушек забыл.
Ну, стал солидным он, а что же дальше?
Где поиски,
где споров прямота?
Нет, молодежь теперь не та, что раньше,
и рыба тоже
(он вздохнул)
не та...
Ну, вот мы и откушали как будто,
давай закинем, брат, на червячка..."
И, чмокая, снимал через минуту
он карася отменного с крючка.
"Ну и отъелся, а? Вот это прибыль!" --
сиял, дивясь такому карасю.
"Да ведь не та, вы говорили, рыба..."
Но он хитро:
"Так я же не про всю..."
И, улыбаясь, погрозил мне пальцем,
как будто говорил:
"Имей в виду:
карась-то, брат, на удочку попался,
а я уж на нее не попаду. ."
За тетиными жирными супами
в беседах стал я жидок, бестолков.
И что мне тот старик все лез на память?
Ну, мало ли на свете стариков!
Ворчала тетя:
"Я тебе не теща,
чего ж ты все унылый и смурной?
Да брось ты это, парень! Будь ты проще.
Поедем-ка по ягоды со мной".
Три женщины и две девчонки куцых,
да я...
Летел набитый сеном кузов
среди полей, шумящих широко.
И, глядя на мелькание косилок,
коней,
колосьев,
кепок
и косынок,
мы доставали булки из корзинок
и пили молодое молоко.
Из-под колес взметались перепелки,
трещали, оглушая перепонки.
Мир трепыхался, зеленел, галдел.
А я--я слушал, слушал и глядел.
Мальчишки у ручья швыряли камни,
и солнце распалившееся жгло.
Но облака накапливали капли,
ворочались, дышали тяжело.
Все становилось мглистей, молчаливей,
уже в стога народ колхозный лез,
и без оглядки мы влетели в ливень,
и вместе с ним и с молниями -- в лес!
Весь кузов перестраивая с толком,
мы разгребали сена вороха
и укрывались...
Не укрылась только
попутчица одна лет сорока.
Она глядела целый день устало,
молчала нелюдимо за едой
и вдруг сейчас приподнялась и встала,
и стала молодою-молодой.
Она сняла с волос платочек белый,
какой-то шалой лихости полна,
и повела плечами и запела,
веселая и мокрая она:
"Густым лесом босоногая
девчоночка идет.
Мелку ягоду не трогает,
крупну ягоду берет".
Она стояла с гордой головою,
и все вперед
и сердце и глаза,
а по лицу--
хлестанье мокрой хвои,
и на ресницах --
слезы и гроза.
"Чего ты там?
Простудишься, дурила..." --
ее тянула тетя, теребя.
Но всю себя она дождю дарила,
и дождь за это ей дарил себя.
Откинув косы смуглою рукою,
глядела вдаль,
как будто там,
вдали,
поющая
увидела такое,
что остальные видеть не могли.
Казалось мне,
нет ничего на свете,