не слишком, но подхлопывал другим.
Я столько видел росписей на ложках,
когда крупы на суп не наберешь,
и думают я о подлинном и ложном,
о переходе подлинности в ложь.
Давайте думать...
Все мы виноваты
в досадности немалых мелочей,
в пустых стихах, в бесчисленных цитатах,
в стандартных окончаниях речей...
Я размышлял о многом.
Есть два вида
любви.
Одни своим любимым льстят,
какой бы тяжкой ни была обида,
простят и даже думать не хотят.
Мы столько после временной досады
хлебнули в дни недавние свои.
Нам не слепой любви к России надо,
а думающей, пристальной любви!
Давайте думать о большом и малом,
чтоб жить глубоко, жить не как-нибудь.
Великое не может быть обманом,
но люди его могут обмануть.
Я не хочу оправдывать бессилье.
Я тех людей не стану извинять,
кто вещие прозрения России
на мелочь сплетен хочет разменять.
Пусть будет суета уделом слабых.
Так легче жить, во всем других виня.
Не слабости,
а дел больших и славных
Россия ожидает от меня.
Чего хочу?
Хочу я биться храбро,
но так, чтобы во всем, за что я бьюсь,
горела та единственная правда,
которой никогда не поступлюсь.
Чтоб, где ни шел я:
степью опаленной
или по волнам ржавого песка,--
над головой --
шумящие знамена,
в ладонях --
ощущение древка.
Я знаю --
есть раздумья от иеверья.
Раздумья наши -- от большой любви.
Во имя правды наши откровенья,--
во имя тех, кто за нее легли.
Жить не хотим мы так,
как ветер дунет.
Мы разберемся в наших "почему".
Великое зовет.
Давайте думать.
Давайте будем равными ему.
Так я бродил маршрутом долгим, странным
по громким тротуарам деревянным.
Поскрипывали ставнями дома.
Девчонки шумно пробежали мимо.
"Вот любит-то...
И что мне делать, Римма?"
"А ты его?"
"Я что, сошла с ума?"
Я шел все дальше.
Мгла вокруг лежала,
и, глубоко запрятанная в ней,
открылась мне бессонная держава
локомотивов, рельсов и огней.
Мерцали холмики железной стружки.
Смешные больше трубые "кукушки"
то засопят,
то с визгом тормознут.
Гремели молотки.
У хлопцев хватких,
скрипя, ходили мышцы на лопатках
и били белым зубы сквозь мазут.
Из-под колес воинственно и резко
с шипеньем вырывались облака,
и холодно поблескивали рельсы
и паровозов черные бока.
Дружку цигарку целая искусно,
с флажком под мышкой стрелочник вздыхал:
"Опаздывает снова из Иркутска.
А Васька-то разводится, слыхал?"
И вдруг я замер, вспомнил и всмотрелся:
в запачканном мазутном пиджаке,
привычно перешагивая рельсы,
шел парень с чемоданчиком в руке.
Не может быть!.. Он самый... Вовка Дробин!
Я думал, он уехал из Зимы.
Я подошел и голосом загробным:
"Мне кажется, знакомы были мы!"
Узнал. Смеялись. Он все тот же, Вовка,
лишь нет сейчас за поясом Дефо.
"Не размордел ты, Жень... Тощой, как вобла.
Все в рифму пишешь? Шел бы к нам в депо..."
"А помнишь, как Синельникову Петьке
мы отомстили за его дела?!"
"А как солдатам в госпитале пели?"
"А как невеста у тебя была?"
И мне хотелось говорить с ним долго,
все рассказать --
и радость и тоску:
"Но ты устал, ты ведь с работы, Вовка..." ,
"А, брось ты мне, пойдем-ка на Оку!"
Тянулась тропка сквозь ночные тени
в следах босых ступней, сапог, подков
среди высоких зонтичных растений
и мощных оловянных лопухов.
Рассказывал я вольно и тревожно
о всем, что думал,
многое корил.
Мой одноклассник слушал осторожно
и ничего в ответ не говорил.
Так шли тропинкой маленькою двое.
Уже тянуло прелью ивняка,
песком и рыбой, мокрою корою,
дымком рыбачьим...
Близилась Ока.
Поплыли мы в воде большой и черной.
"А ну-ка,-- крикнул он,-- не подкачай!"
И я забыл нечаянно о чем-то,
и вспомнил я о чем-то невзначай.
Потом на берегу сидели лунном,
качала мысли добрая вода,
а где-то невдали туманным лугом
бродили кони, ржали иногда.
О том же думал я, глядел на волны,
перед собой глубоко виноват.
"Ты что, один такой? --
сказал мне Вовка.--
Сегодня все раздумывают, брат.