Как меня ни приголубь,
помню отнятый мой рупь.
Если бьют, не плачу.
Сам ответно в морды бью.
До сих пор я додаю
иесданиую сдачу.
1955
ИДОЛ
Среди сосновых и гол
в завьюженном
логу
стоит эвенкский
идол,
уставившись в
тайгу.
Прикрыв надменно веки,
смотрел он до поры,
как робкие эвенки
несли ему д а р ы.
Несли унты и малицы,
несли и мед и мех,
считая, что он молится
и думает за всех.
31
В уверенности темной,
что он их всех поймет,
оленьей кровью теплой
намазывали рот.
А что он мог, обманный
божишка небольшой,
с жестокой, деревянной,
источенной душой?
Глядит сейчас сквозь ветви
покинуто, мёртво.
Ему никто не верит,
не молится никто.
Но чудится мне: ночью
в своем логу глухом
он зажигает очи,
обсаженные мхом,
И, вслушиваясь в гулы,
пургою заметен,
облизывает губы
и крови хочет он...
1955
Мне припомнилось с детства знакомство:
на форсистом блатном языке
хлипкий парень сказал мне: «Стыкнемся»,
стиснув льдышку в худом кулаке.
Он стоял на зиминском б а з а р е,
лет двенадцати сверхчеловек,
а штаны с него сверхслезали,
ну а нос его сверхкоченел.
Но поклацывали от зуда
доказать, что он злой душегуб,
35
два стальных устрашающих зуба
между детских обветренных губ.
И, сводя непонятные счеты,
он толкать меня начал в плечо.
«Да ты ч о? — я скулил.— Да за чо ты!»
«А ничо,— он сказал,— ни за чо...»
И стыкнулись мы. Били в салазки
и до краски в носы посильней,
аж летели до самой Аляски
сталактиты замерзших соплей.
И вкусно смазанув по сопатке,
как тот парень и заслужил,
уложил я его на лопатки,
но потом он меня уложил,
И растрепанный, взмокший как в бане,
непохож на базарных громил,
он победно представился «Ваня..,
значит, мир?» Я икнул: «Значит, мир...»
После вместе мы выпили квасу,
и заметил я — парень дрожит.
Я спросил: «Чо нам было стыкаться?»
Он ответил: «А чтобы дружить».
1969
БАЛЛАДА
О
КОЛБАСЕ
"
Сорок первый сигнальной ракетой
угасал под ногами в грязи.
Как подмостки великих трагедий,
сотрясались перроны Руси.
И среди оборванцев-подростков,
представлявших российскую голь,
на замызганных этих подмостках
я играл свою первую роль.
36
Пел
мой жалкий надтреснутый голос
под гитарные струны дождей.
Пел
мой детский отчаянный голод
для
таких же голодных людей.
Был я тощий, одетый в обноски
в миг, когда на мои небеса,
словно месяц, в ячейках авоськи
круторого взошла колбаса.
Оборвав свое хриплое соло,
я увидел в ознобном ж а р у —
. били белые лампочки сала
сквозь лоснящуюся кожуру.
Но, пышней, чем французская булка,
д а м а в шляпке с нелепым пером
на тугих чемоданах, как Будда,
созерцала с опаской перрон.
Д а, война унижает ребенка,
как сказал бы историк Тацит,
и сверкали глаза цыганенка,
словно краденный им антрацит.
Ну а я — цыганенок белявый,
представителем творческих сил
подошел к этой д а м е бывалой
и «Кирпичики» заголосил.
Упрощая задачу искусства
и уверен в его колдовстве,
пел я, полный великого чувства
к удивительной той колбасе.
Но, рукою в авоське порыскав,
как растроганная гора,
протянула мне дама ириску,
словно липкий квадратик добра.
Ну а баба, сидевшая рядом,
не сумела себя побороть
и над листиком чистым тетрадным
пополам разломила ломоть.
37
Тот ломоть был сырой, ноздреватый.
Его корка отлипла совсем,
и вздыхал он, такой виноватый,
что его я не полностью съем.
Баба тоже вздохнула повинно
и, запрятав тот вздох в глубине,
половину своей половины
с облегчением сунула мне.
Ну а после всплакнула немножко
и сказала одно:«Эх, сынки...» —