Я, хрустя, прорастал из России —
из горчайше-сладчайшей земли.
Вроде буйного чертополоха
я от пыли себя не спасал.
Твою кровь, твои слезы, эпоха,
Я в двужильные стебли всосал.
334
Я асфальт рассекал и не каюсь,
что своей прямоте вопреки
изворачивался, натыкаясь
на асфальтовые катки.
Как за веру, кривыми ростками
я держался за землю свою.
Пробивал я лежачие камни,
и еще попадутся — пробью.
Мои стебли — они жестковаты,
и к букетам они не идут.
Подорожник кладут не в салаты —
подорожник на раны кладут.
1
Я — на пароме,
как на пороге
другого берега реки,
и тихо, пленно
глядят на Лену
с парома грязные грузовики.
Шофер читает,
что там в Китае.
Щебечут бамовки в семнадцать лет —
то о лебедках,
то о колготках,
которых д а ж е на БАМе нет.
И экскаватор,
н е в и н о в а т ы й,
что, кем-то брошенный, по грудь з а в я з,
в реке ржавеет
и так жалеет
японцев, делавших его для нас.
Лесоповальщик,
присев на ящик,
с усмешкой цедит из-под усищ:
«Народ — с размахом!
Всех побивахом!
Что стоит в реку швырнуть сто тыщ!
Сто — в инвалюте!
335
Какие люди
в стране, в Советской, товарищ, есть!
Машина канет
лежачим камнем...
К а к эти камни в стране учесть?!»
Грозя растяпам,
он мокрым трапом
идет, нагнулся — его рука
у сапожища
чего-то ищет:
достал трепещущего малька.
«Ишь, заполошный,
юнец оплошный...»
И бросил в Лену:
«Живи! Плыви!»
И спрыгнул с трапа,
увидев трактор:
«А ну-ка, парень, останови!»
В кабине парень
глазищи пялит:
«Ты что, начальник?»—
«Всех тракторов!
Пока не поздно,
спасем японца.
Зацепим тросом — и будь здоров!»
Кляня погоду,
он лезет в воду,
у ж е три трактора мобилизнув,
и, полуголый, орет, веселый,
в трусах, в ушанке, зол, белозуб.
Троса — на месте.
Он — в рыжем тесте.
К а к будто ястребы, матюги
над ним летают, и дождь глотают
его оставленные сапоги.
И экскаватор чуть косовато,
но проволакивается сквозь грязь.
Грязищей сытый,
кричит спаситель:
«А ну, утопленничек, вылазь!»
Лесоповальщик, слегка бахвальщик,
так победительно глядит на всех
336
и ошаленно ныряет в Лену:
«Теперь и выкупаться не грех!»
Н а д пенной Леной, над всей Вселенной
он улыбается чертям назло,
и трактористы
смеются: «Ишь ты!
С таким начальником нам повезло!»
В такой породе, в таком народе
и я начальника себе нашел.
В нем нету спеси.
Он любит песни —
он весь из песен произошел.
Они раздольны.
Они разбойны,
как свист во муромском во лесу,
и мой начальник,
шутник-печальник,
порой роняет в стакан слезу.
Полслова скажет,
но как прикажет,
прикажет звездами, землей, листвод!.
Народ-начальник, —
ты не молчальник.
Я — твое горло, а голос — твой.
Н а р о д обманешь —
себя обмажешь
неотдираемым навек дерьмом.
За правду-матку,
а не за взятку
народ помянет тебя добром.
Он щедр на ласку,
на стол, на пляску,
на смех, на сказку, на ремесло.
Народ-начальник,—
он из отчаянных.
С таким начальником мне повезло.
2
Его фамилия — Кондрашин,
как это я узнал потом.
В тринадцать, что-то там укравший,
он отдан был отцом в детдом.
337
Евтушенко
Потом был флот.
Была подлодка.
Шофер. Авария. Спасли.
И привыкал он долго, кротко
к самой поверхности земли.
Когда на койке-невеличке,
как запеленатый, л е ж а л,
из коробков рассыпав спички,
дороги он сооружал.
Воспоминаньями терзаясь,
по рельсам ездила рука.
Он убегал из детства зайцем
на поезде из коробка.
И убежал...
Затем в итоге,
болезнь осилив, словно вол,
он от игрушечной дороги
на настоящую пошел.
Он странной, дикой силой влекся
туда, где дикая земля.
Читал и занимался боксом,
Дор"огу строил и себя.