— Не надо!.. Не надо!..
А Вейц больно ущипнул его за плечо и вдруг заговорил испуганным женским голосом:
— Вась, что с тобой? Вася!
Денисов открыл глаза. В предрассветных сумерках белело над ним встревоженное лицо жены. Страх тотчас когтисто схватил за сердце. Неужели он проговорился во сне? Что она услыхала, о чем догадалась? Да кончится ли это когда-нибудь!
По многолетней привычке сразу стряхнув дремоту, он с нарочитой ленцой потянулся, коротко зевнул:
— Ерунда какая-то. Померещилось...
Весь день Денисов ходил словно пришибленный. Отпуская продукты для кухни, уронил мешок, рассыпал крупу. Повариха, полная женщина с морковно румяными щеками, игриво заметила:
— Вы сегодня совсем рассеянный, Василь Яковлевич. Уж не прихворнули?
Снова екнуло сердце. И что эта толстуха лезет к нему? Теперь пойдет звонить по всей столовой — заболел, мол, кладовщик. Начнутся расспросы, ахи и вздохи.
Выпроводив повариху, Денисов долго сидел в кладовой, бесцельно перебирая пачку накладных с лиловыми росписями. Да, сказываются годы. Раньше он был куда смелее. Мотался по всей стране с «липой» в кармане — и все ему было трын-трава. Одного боялся — встречи ненароком с кем-нибудь из тех, кто прошел выучку у Вейца.
Домой он возвращался обычно тихими проулками, огибая за несколько кварталов Зеленый базар, где у прилавков с грудами яблок всегда кипела толпа. Это тоже стало привычкой — обходить стороной базары, не появляться лишний раз на улице.
— Нелюдимый он у меня, — печалилась жена в разговоре с соседкой. — В кино силком не затянешь. Уткнется в газеты — и всё тут.
Подслушав случайно этот разговор, он горько усмехнулся. Нелюдимый... Что она знала о нем? Когда познакомились, сказал только, что вся родня погибла в войну. Потому, наверное, и полюбила, что прикинулся одиноким.
На перекрестке под светофором разбита клумба. Алые канны пылают, точно факелы. Ему бы пройти за версту отсюда. Но он не в первый уже раз за последнее время сворачивал за угол и шагал мимо длинного серого здания с окнами, затянутыми шторами.
Шагал по тротуару, принимая озабоченный вид, а чувство было такое, словно пробирается он узенькой тропкой над каменистой пропастью. Чуть оступишься — и загремишь вверх тормашками, полетишь, ломая ребра, в темень, в студеный мрак, к черту на рога.
— Нет, только не сегодня! — и он ускорял шаг.
А назавтра снова будто какая-то посторонняя сила толкала его в спину, и он сворачивал на перекрестке к серому зданию, и горящие канны на клумбе казались ему погребальными свечами.
Он отчетливо, до мельчайших подробностей представлял, как это произойдет.
Вот дверь. Тяжелая, с тугой неподатливой пружиной. Сбоку — небольшая вывеска. По черному блестящему стеклу — золотые буквы: «Приемная КГБ при Совете Министров Казахской ССР».
Распахнет дверь, войдет и скажет:
— Я — шпион.
А что потом?
Вейц говорил, что потом — конец. Прихлопнут без лишних слов. Раз шпион — значит, амба!
Нет, не забыл он, как в полуночный час охранники пинками сбросили его с койки и волоком потащили в бункер. Тогда Вейц, грозя пистолетом, устроил проверку. Испытывал на стойкость, сволочь! Он так и сказал:
— У вас слабые нервы, господин Завьялов. А разведчик — это человек с железной волей. И учтите — назад пути отрезаны. Как это говорится там у вас, у русских? Взялся за гуж — полезай в кузов.
Вечером после ужина Денисов присел на низенькой скамейке рядом с беседкой, укрытой кустами белой сирени. Дымил сигаретой, растирал твердыми пальцами скользкий лист, глядел, как синяя звездочка дергалась среди веток, будто птица в силках. Надвигалась ночь. Но ложиться он не спешил, знал: опять придут беспокойные больные сны.
Сирень отцветала. Роняя тронутые тленом белые крестики, она напоследок источала сильный аромат. И этот сладостно-тревожный запах будоражил душу, волновал до слез.
Вот такая же сирень цвела в палисаднике родительского дома там, далеко-далеко, в Зеленой Поляне на костромской земле.
Эх, завязать бы судьбу веревочкой, махнуть на все, и — на поезд!
В ночной тиши вставало перед ним лицо матери — смятое скорбью, с растрепанной седой прядью, выбившейся из-под платка. Таким запомнилось оно в тот день, когда уходил на фронт. А за неделю до этого принесли похоронку на отца. Выбежав навстречу колхозному почтальону, Марьяше Новиковой, мать только кинула взгляд на листок и рухнула тут же, в палисаднике. Еле отпоили ее к утру валерьянкой.