«Советское правительство, — писал Близняков, — нашло возможным простить меня и не привлекать к ответственности за совершенное преступление. Я снова вернулся к своей семье, только теперь под своим настоящим именем, и до конца дней своих буду благодарить наше государство за это прощение и честным трудом постараюсь загладить и искупить свою вину. Может быть, это письмо прочтут люди, которые так же, как и я, скрывают свое прошлое. Я говорю им: не бойтесь! Идите и расскажите о себе всю правду. Вы снова сможете открыто смотреть в глаза людям, сможете начать новую жизнь».
«Так ведь это ж обо мне!» — подумал он, прочитав письмо Близнякова.
Как же поступить? Явиться? А малыхинские юркие мыслишки нашептывали: не верь, это ловушка! Может, и действительно стоит смотаться в Северный Казахстан, посмотреть со стороны, есть ли там Близняков и правда ли, что его не взяли?
Потом все же решил: будь что будет!
Перед тем как идти, он кое-что рассказал жене. Она долго не понимала, о чем он говорит, растерянная, тихо плакала и все допытывалась:
— Как же теперь звать-то тебя, изверг?
Он лежал без сна, соображая, что ему взять завтра с собой, чтобы быть готовым ко всему. Жена молча ворочалась рядом, потом затихла. «Уснула», — подумал он, но она вдруг встрепенулась и звенящим от напряжения голосом спросила:
— А женат ты не был?
— Не был... не был, — повторил он, улыбаясь в темноте, и ласково обнял ее. — Спи...
— Разрешите?
Капитан Панченко лишь час назад принял дежурство. Отложив «Огонек», он внимательно оглядел посетителя, мысленно прикидывая, какая нужда привела его в приемную КГБ, да еще с объемистым чемоданом.
— Пожалуйста, проходите...
Внешность у посетителя была самая что ни на есть заурядная: курносое лицо, темно-русые, коротко остриженные волосы, карие круглые глаза с едва приметной хитринкой. Но после того, как этот человек с такой непримечательной внешностью тяжело опустился на стул и поставил у ног чемодан, он повел отнюдь не обычную речь:
— Я... Это самое... Как его? Шпион.
Убедившись по невозмутимому виду капитана, что слова эти не произвели особого впечатления, посетитель хмуро усмехнулся:
— Бывший...
И вот он торопливо рассказывает о себе и удивляется, почему капитан ничего не записывает. К добру ли это? Только один раз, когда называл клички агентов, обучавшихся у Вейца, капитан попросил поточнее обрисовать их внешность и что-то черканул в блокноте.
— Так вот я и жил, — закончил он свой рассказ и уронил голову, ожидая, что сейчас раздастся суровый, непременно суровый, будто напитанный железом голос: «Пройдемте, гражданин!»
— Хорошо, — сказал капитан и захлопнул блокнот. — Зайдите к нам через недельку. Вас это не затруднит?
Его поразил не только тон. Его буквально потряс сам вопрос. Если просят зайти, значит, его отпускают? Значит, прав был Близняков!.. Тревоги, сжигавшие его все эти дни, разом отхлынули от сердца, а глаза вдруг сделались влажными.
При следующей встрече капитан первым делом показал ему фотографию:
— Узнаете?
— Хомутков! — воскликнул он и подумал, что все- таки правильно поступил, явившись сюда по собственной воле. Здесь знали о Хомуткове и наверняка в недалеком будущем раскопали бы и «Завьялова»...
Еще не раз беседовал он с капитаном Панченко. Он уже твердо знал, что его не посадят. Знал и то, что из всей родни в Зеленой Поляне осталась одна мать.
— Куда же вы теперь? — спросил капитан, подписывая Малыхину последний пропуск на выход из здания комитета.
— На вокзал, за билетом. Мать-то считает, что меня давно нет в живых.
Перед окном кабинета Панченко высился старый дуб с корявым, иссеченным временем стволом. Капитан видел, как Малыхин, выйдя из дверей, прислонился к дереву, словно у него отказали ноги. Постоял немного и быстро, не оглядываясь, пошел вниз по улице, к перекрестку, где под светофором на клумбе жарким огнем догорали алые канны.
Капитан подумал о том, о чем думалось всегда после встречи с такими людьми, как Малыхин. Он подумал об отзвуках минувшей битвы, все еще эхом разносящихся над миром. Кажется, все подсчитано: сколько жизней угасло на полях сражений, под авиабомбами, в концлагерях, сколько осталось инвалидов и вдов. И только один счет пока еще не закрыт — счет душам, исковерканным, загаженным и растленным фашизмом. Капитан Панченко знал, что кое-кто не прочь снова прибрать к рукам это гнусное и, может быть, самое коварное наследие гитлеризма.