Губы мальчишки туго стягиваются в трубочку. Ему, видимо, с трудом дается первая буква в названии улицы — заглавная буква «Щ».
Читать он научился, наверное, недавно и по дороге в школу успел разобрать по складам все крупные слова на вывесках. Их немало на улице, здесь универсам, кафе-мороженое, магазин «Богатырь». А наискосок от школы перед строгим заводским зданием с окнами в белых жалюзи стоит на бетонном постаменте земной шар, собранный из серебристых полос. И он такой огромный, хотя и совсем сквозной, что внутри у него будто зыбятся легкие тени, а вокруг шара по диагонали вьется надпись: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
Мальчишка зашмыгал покрасневшим носиком. Озорничая, кинулся шустро на другую сторону улицы, перебежав путь перед самым трамваем.
Это его родная улица, он не знает ее другой. Но кто скажет, куда она уведет его от школьного порога? И откуда, из каких далей вернется он сюда спустя четверть века, в третьем тысячелетии, когда с колотящимся сердцем, сдерживая упругий сильный шаг, пройдет по ней из конца в конец, вглядываясь в старые тополя перед школьными окнами, вспоминая, как сердито звенел однажды трамвай и взлетали голубями пестрые флажки над фронтоном кинотеатра «Родина».
...А много лет назад здесь на заре кричали петухи. Бревенчатые дома на подклетях стояли просторно, раздвинутые зарослями сирени, и по этой улице, которая была тогда московской фабричной окраиной, шел ранним утром Щербаков Петр Петрович, тридцати лет от роду. Шел торопливо, не оглядываясь и не ведая о том, что сегодня, 30 октября 1917 года, он идет по Михайловской улице в последний раз.
Над городом тишину рвали резкие сухие звуки. Порой в ответ на пушечные выстрелы толчком вздрагивала земля. Стреляли у Лефортовских кадетских корпусов. Он определил это без ошибки и без труда, потому что знал весь район как свои пять пальцев.
Стреляют... А как же перемирие? Кто оказался прав? Разве можно верить контре?
После известий из Петрограда о свержении Временного правительства в Москве поначалу медлили. Упустили время. Позволили буржуа собрать силы, организовать в городской думе свой штаб — комитет общественной безопасности. Все на что-то надеялись, чего-то ждали. И дождались.
Утром 28 октября офицеры и юнкера обманом захватили Кремль. Вывели на Сенатскую площадь солдат из арсенальской команды, из трех запасных рот 56-го пехотного полка. И в безоружных, в упор — из пулеметов, а потом — в штыки. С веселой злостью, как мясники, кололи в серое солдатское сукно вчерашние гимназисты, мальчики из приличных семейств, которых увлекло в юнкерские училища краснобайство Керенского. Десятки тел упало на брусчатку, и кровь, темнея, стекала под уклон к чугунным ядрам Царь-пушки.
Нет, прав, тысячу раз прав товарищ Ленин, когда говорит, что нельзя играть с восстанием. И коль скоро оно началось, надо идти до конца, надо действовать с величайшей решительностью и непременно, безусловно переходить в наступление. Оборона есть смерть вооруженного восстания.
А тут — на тебе! — перемирие на сутки. Меньшевистско-эсеровские главари из Викжеля поставили ультиматум: либо перемирие с думой, либо военно-революционный комитет будет отрезан от Петрограда и всей России. В городском ВРК заколебались. А рабочая Москва возмутилась. В Благуше-Лефортовском районе, да и в Сокольниках и на Пресне потребовали от ВРК прекратить всякие переговоры о перемирии. Настаивали, чтоб драться с белой гвардией до полной победы!
Началась стрельба. К утру она вроде бы стихла, и Щербаков решился сбегать домой. После февраля, вернувшись из сибирской ссылки, он квартировал на Михайловской у вечно хмельного дьячка-расстриги.
В холостяцком своем углу торопливо умылся, надел все чистое. Его не томили дурные предчувствия. Он не верил ни в бога, ни в приметы с тех пор, когда ему, молодому рабочему на пуговичной фабрике Ронталлера, попала в руки брошюрка в захватанной пальцами мягкой обложке и он, холодея внутри от грозных и пророчески звучащих слов, прочел: «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма...»
Словно огненный луч расколол тьму, словно перед глазами протерли влажной тряпкой окно в мир. Одолев с немалыми трудами первый том «Капитала», узнав о Гегеле и Кампанелле, прочитав не одну статью, подписанную то Вл. Ильин, то Н. Ленин, он вдруг увидел этот мир таким, какой он есть. Раскрылась суть вещей, абстракции обрели плоть. Он знал о нем, об этом трижды проклятом мире, гораздо больше, чем кто-либо другой. Он сам с двенадцати лет тянул ярмо подневольного труда. Он был сыном ткача и внуком крепостного крестьянина, и на его памяти, на его глазах в Лефортове отстраивали особняки «аля рюс» фабриканты-заводчики Носовы, Фугельзанги, Герасимовы, Беренштейны, а в ближайшей округе, в Измайлове и за Преображенской заставой, сгорали в чахотке ткачи, не доживая веку, или спивались. Или сходились по праздникам стенка на стенку и дрались зверски, умывались кровью под пасхальный благовест церковных колоколов.