Будучи уже в партии и прослушав цикл лекций за первый курс в университете Шанявского, он по соображениям конспирации вращался иногда в среде буржуазной молодежи. Большелобый, глазастый, с темным румянцем на впалых щеках, он пользовался успехом. Особенно когда глуховатым голосом читал стихи, что-нибудь модное, из Бальмонта или Блока.
В гостиных под притушенными бра из позолоченной бронзы говорили о разном. О толстовцах и религиозной революции, о символистах, о новом романе Мережковского и проблемах пола. Вслушиваясь в эти разговоры, он едва сдерживал себя. Ударом кулака хотелось ему распахнуть окно, чтобы вместе с ветром, уличной пылью и запахами ворвалась сюда жизнь, ее горькая и горестная правда. Он терялся порой, не зная, как отличить искренность заблуждений от заведомой фальши, суесловия, от духовной нищеты и убожества у всех этих небрежно причесанных курсисток с рубиновыми колье, у этих речистых помощников присяжных поверенных, у этих непризнанных гениев с Бронных и Козихи, гривастых, словно ломовые битюги, в бархатных блузах, обсыпанных, как мукой, перхотью и пеплом.
После возращения из ссылки товарищи познакомили его с орлёной бумагой, взятой в разогнанной Московской охранке. Смеялись по-доброму:
— Ну, Петруша! Задал ты филерам работы. Опасный ты, оказывается, человек!
В бумаге говорилось о нем сжато, но выразительно. Член партии эсдеков с 1911 года. С октября 1915 года секретарь Благуше-Лефортовского райкома РСДРП. Широко известен как антиправительственный агитатор среди работников текстильных фабрик и, как отмечалось далее в той же бумаге, «безусловно опасен в смысле твердого усвоения образа мыслей и действий большевистского толка».
Бумага ему понравилась. Не вся, а та часть, где говорилось о его большевистской твердости. Это было как бы вынужденное признание врага, с которым он боролся изо всех сил, жалея только о том, что сил этих у него маловато. Он брался за любое дело, которое поручала партия. Он готов был работать сутки напролет, лишь бы дело делалось, лишь бы грянул наконец этот последний и решительный бой!
А впереди, неясно, в каком-то ослепительно сказочном сиянии виделось ему царство труда, мир солнечных городов, свободная земля красивых и сильных людей. И сердце едва справлялось с горячими приливами, когда черты этого грядущего мира угадывались им в товарищах по партии. Нередко он знал их только по фамилии или нелегальным кличкам, но не было для него дороже и ближе человека, чем тот, которому он мог сказать: «Товарищ...»
В ссылке, в иркутской таежной глухомани, он не чинясь колол дрова, таскал обледенелые ведра с водой, латал и штопал драные кожушки, лишь бы чуточку легче жилось его товарищам и в убогих избах под заснеженными кедрами не гас огонек надежды. А после шестого съезда партии, взявшего курс на вооруженное восстание, он пропадал дни и ночи в цехах Семеновской мануфактуры, завода Сальмсона, Мастяжарта — так сокращенно назывались мастерские по ремонту тяжелой артиллерии. И глаза его ликовали, когда докладывал он в райкоме, сколько рабочих записалось в Красную гвардию, и все просил он, чтобы его тоже послали в бой.
Но ему поручили развернуть в Лефортове лазарет. Его берегли. А может, в райкоме уже знали, что после сибирских морозов у него началось что-то с легкими?
Мелкий озноб бил его в то утро, когда возвращался он из дома, пробегая по безлюдным улицам и отыскивая в осеннем небе знакомые купола церкви, рядом с которой, на холме, стоял Введенский народный дом. Там, в подвалах, размещался районный штаб восстания. Демидова, командира Красной гвардии района, он отыскал в кругу солдат-самокатчиков. Положив трубку полевого телефона, голосом, осипшим от бессонницы и махорочных самокруток, тот коротко объяснил ему, что юнкера наплевали на перемирие. Наши попытались взять корпуса на Красноказарменной атакой в лоб. Рабочие из Мастяжарта выкатили шестидюймовую гаубицу на Дворцовый мост, гвоздят юнкеров прямой наводкой, но есть потери.
— Так что, Петруша, действуй. Посылай санитаров.
В лазарете, собрав людей, он тоже взялся за санитарную сумку, вскочил в кабину головной кареты «скорой помощи».