Мы обмениваемся взглядами, связанные схожими переживаниями и как бы поддерживая друг друга.
Особняком стоит крупный мужчина в твидовом пиджаке, седой, с борцовски выпуклой грудью. Перед построением он подошел к рослому юноше с хмурым замкнутым лицом и, страдая от многолюдья, а может, ломая что-то внутри, быстро провел ладонью по смугловатой щеке. Тот в ответ изумленно вскинулся, заморгал ресницами. И вот этого крепкого на вид человека качнуло вдруг, а лицо у него сделалось матово-белым. Перехватив взгляд, он едва приметно кивает головой, словно говоря: «Ничего, товарищ, не беспокойся! Со мной все нормально», — и снова пристально всматривается в зеленые шеренги. И не знаю, что он прочел в моем лице, но мне в его мучительно напряженном взгляде послышались немые слова, обращенные к сыну: «Ты выстоишь! Я верю в тебя, мой сын и товарищ, любовь моя и боль, моя надежда. Но если бы можно было заглянуть в завтра! И если грянет бой, оказаться бы рядом, подставить плечо...»
...Возвращались из лагеря засветло. Долго ждали на пристани теплоход, высматривали его с мокрых мостков.
У воды, в пенном кружеве мелких волн копошился мальчишка в сиреневой майке. Он сидел на корточках и острым камешком сбивал ржавчину с бурой посудины. Встряхнул ее, опрокидывая над водой, — и миниатюрная женщина, которая стояла вместе со всеми на пристани, еще полная впечатлений от суровых воинских торжеств, тонко вскрикнула:
— Смотрите, каска! Господи, немецкая каска!
По этим берегам в конце сорок первого года шли в глубокий рейд танки полковника Ротмистрова, когда наши войска отсекали северную клешню вермахта, занесенную над столицей. Унес ли отсюда свои ноги чужеземный пришелец, потеряв лишь каску? Или сгинул, нырнув в голубую прорубь, а каска выплыла спустя десятилетия и теперь с ней будет играть вот этот стриженный под машинку мальчишка с лопушисто оттопыренными ушами. Так уж повелось. До войны играли в Чапаева и Фурманова, после войны — в Александра Матросова. Мальчишки всегда играют в войну.
А женщина не унималась. Она глядела на каску так, словно это был не ржавый котелок, а граната с выдернутой чекой.
— Зачем тебе, мальчик, эта... дрянь!
— Буду играть, — почти без паузы пояснил он негромко, но так, что нам показалось, будто пал с неба гром и вместе с пристанью рухнул берег реки. — В космонавтов буду играть.
Он ответил охотно, но головы не повернул. Сидел на корточках, тюкал камнем по каске, и в такт ударам под майкой, как два крылышка, трогательно двигались худенькие лопатки, а на затылке в ложбиночке темно-русый завиток влажно блестел, как цыганская сережка.
Пограничники
Работа над этими очерками еще не закончилась, хотя началась она давно, в 1975 году. Очерки даны в той последовательности, в которой увидели свет сначала в журнале «Смена», а потом в «Известиях». Почему так именно случилось, объяснено ниже с достаточной, надеюсь, полнотой. Необходимые уточнения и добавления даны в примечаниях. Но, повторяю, еще далеко не закончен рассказ о людях, чей прах покоится в братской могиле вблизи литовского города Таураге, на тихой поляне в лесу, где в сорок первом году проходила государственная граница между Советским Союзом и фашистской Германией.
Цепляясь взглядом за каждую черточку, все гляжу на эту фотографию и не могу писать, не идут слова... Не могу освоиться с мыслью, что через некоторое время, развернув журнал, люди станут так же пристально всматриваться в снимок, пытаясь разглядеть черты своих близких, сына или брата, о котором, быть может, не было ни слуха, ни весточки все эти годы, с первого дня войны.
Фотографии две. Прислала их в редакцию М. П. Ревякина из Ростова-на-Дону. В мае сорок пятого года, будучи военным врачом, она подобрала их на дороге, ведущей в Магдебург, и все это время хранила среди своих фронтовых реликвий, а в канун очередного Дня Победы отправила снимки в Москву.
Письмо ее лаконично до предела. Она почти ничего не говорит о себе и ничего не просит. Только строки легли на бумагу косо, падающей лесенкой, как будто вывела их рука человека, который собрал для письма в редакцию все свои силы. И эта догадка словно объясняет, почему она не решилась дальше хранить снимки при себе. Она отправила эти две фотографии подобно тому, как в далекие времена с надеждой и верой бросали в океан бутылки, запечатанные сургучом. Будто знала она, что не могут они исчезнуть, потонуть в архивах, что их обязательно прибьет к берегу, и берег этот несокрушим и вечен, ибо называется он Память Людская.