С гулом, с чеканным перестуком колес, с бегучим зеркальным блеском в притушенных окнах подкатывает скорый поезд, застывает у перрона.
Кузьмич беспокоится: «Случилось что на линии? Или опять в Дергачах запарка?»
Скорые тут не останавливаются. Они пролетают мимо станции, не снижая своей литерной скорости. Да и какая это станция? Так, одно название. В одно название со станцией и городок, что лежит от нее в пяти верстах с добрым гаком. Окольцован он пыльным большаком, весь в садах и огородах, с единственной мощеной улицей, канатно-веревочной фабрикой и древним одноглавым собором с порушенным в двадцатых годах крестом и колокольней, заселенной отбившимися от рук толстозадыми турманами. Но все же это город, хотя и районного подчинения, и окрестные деревни почтительно тянутся к нему колдобистыми проселками, а деревни эти, укромно спрятанные в лесах с непролазными болотами, называются по-разному, но все как бы на один манер — Кулиничи, Малинковичи, Озиричи...
Война пощадила городок, не пожгла, и боев здесь особенных не было, только в июле сорок первого отступавшая в одиночестве зенитная батарея застряла в холмах и полдня хлестала прямой наводкой по легким немецким танкам, прорывавшимся к станции. И все было тут тихо, дремотно и глухоманно, пока в самой дальней деревушке, в Озиричах, не разведали богатые залежи минерала, могучего камня плодородия, как восторженно писала местная газета. Там собирались строить химический комбинат и новый город, а на соседнем разъезде Дергачи срочно нашивали запасные пути.
«Тебе б в Дергачах тормознуть, — мысленно советует Кузьмич поезду, как живому. — У них ноне веселье. А у нас что? Скукота!»
И скорый, словно вняв совету, кричит коротко, по-новому, не прежним паровозным басом, а резким тепловозным тенорком и в один миг исчезает, будто его и не было вовсе.
Вокзальная дверь вдруг распахивается, кидая сноп яркого света. Через площадь, нетрезво покачиваясь, шагает фигура. Кузьмич проворно выставляет из тулупа берданку.
— Привет, папаш-ша!
В желтом овале от фонаря возник хлипкий мужичонка в плаще, с вещмешком за плечами. Стоит, щурится опухшими глазками, и от него несет таким запьянцовским перегаром, что Кузьмич отворачивается.
«Ишь нализался, хлюст!» — думает он с неприязнью человека, которому глубоко чужды людские пороки. Сам Кузьмич давно ведет трезвую жизнь. Благополучно миновав дни железнодорожников, шахтеров, танкистов и строителей вкупе с физкультурниками, он не берет в рот ни капли со светлого июльского праздника — со Дня работника торговли.
— Будь здоров, — отвечает Кузьмич без всякой приветливости, а сам присматривается: «Вроде бы не нашенский. Набеглый. И говорок бойкий, ма-асковский».
Мужичок вертит головой, оглядываясь с веселым любопытством, насморочно хлюпает сиреневым носиком. Кузьмич считает нужным поинтересоваться:
— Куда лыжи-то навострил?
— А в эти... в Озирища.
— В Озиричи... Вона! Тебе, мил-человек, пассажирского надо дожидаться. В Дергачах тебе слазить.
— А хоть бы где! — говорит набеглый хлюст без печали. — Нам, сантехникам, везде рады. Земля широкая. Гуляй! — И придвинувшись, сует руку в карман плаща, хрустит денежными бумажками: — Слышь-ка, папаш... Пузырем не разживемся? Для прочистки организма.
Кузьмич обижается:
— Таких вещей не держим.
— Скажешь тоже... У вас, у сторожей, всегда есть в заначке. Не знаем мы, что ли? Ну давай! Бери десятку. Не жалко!
— Да отчепись ты, зуда! Говорено тебе — не держим! — И с неожиданной грустью в голосе Кузьмич поясняет: — Разве ее в этот час достанешь, проклятую? Она, чаю, ужо под замками и в ресторане «Салют» на улице Васильева.
Мужичок, потерпев неудачу, начинает куражиться:
— Скаж-жите, пожалуйста! «Салют»! Улица Васильева! Местный Бродвей, что ли? А герцогини, папаш-ша, у вас случайно не водятся?
Вконец разозлившись, Кузьмич наклоняет с угрозой берданку:
— Знаешь, милок. Жми-ка отсюдова по-доброму. А не то как залеплю солью в граммофон!
— Ну чего ты, папаш?.. Чего? Может, мне любопытно. Какой такой Васильев? Может, я тоже, этот... Иван, сын Василия...
— Ты?!
Кузьмич смеется, ящики трещат под ним. Смех получается звонкий, но какой-то прыгающий, точно сыпанули по булыжнику горсть медяков.
...В невыносимо жаркий июльский день сорок первого года на станции стоял собранный второпях эвакопоезд с маневровой кукушкой. Люди на перроне тревожно прислушивались к лающим залпам скорострельных орудий и перебрасывались разными военными словами, которые будто нанесло горьким ветром: «Прочно оседлали шоссе... боезапас... дефиле».