Поезд не отправляли. Ждали остатную группу женщин с детьми. Ее вели из города кружным путем, по старым гатям через болота, и Кузьмич с противогазом в зеленой сумке на боку тоже волновался очень, потому что в той группе шли жена и Маринка.
Кони в рое золотистых слепней приволокли на станцию санитарную фуру. В ней лежали израненные красноармейцы и капитан, весь черный, с искусанными губами. К нему кинулись со всех сторон, объяснили положение. Капитан, приподнявшись, вытянул из планшетки бумажный лист, черканул пару строк, прошелестел коряво: «Передайте сержанту Васильеву». Потом взглянул с изумлением на людей и без крика упал навзничь...
На батарею с капитанской запиской послали Кузьмича. Будучи осмотрщиком вагонов, он в тот момент состоял на посылках при оперативном дежурном. И когда Кузьмич бежал по шоссе навстречу залпам, то совсем не боялся. У него не рвалось сердце, ему просто казалось, что эта сумка с противогазом колотит и колотит под бок.
За поворотом, в глинистой лощинке меж холмов, в знакомой лощинке, мильен раз хоженой, Кузьмич увидел тонкоствольные пушки. Они молчали. Чуть поодаль горел пятнистый танк. Жирный дым валил из него, как из дырявого паровозного котла. И больше Кузьмич ничего не увидел, потому что с обочины шоссе в глаза ему кинулась лужа — повитая слабым парком, пронзительно алая, будто накаленная яро на огне. С трудом отлепив глаза от этой ужасной лужи, он негромко шумнул:
— Кто тут сержант Васильев?
Отозвался молоденький паренек в рваной гимнастерке. Прочитал записку, сказал:
— Будем стоять. Пока снаряды будут...
Кузьмич, страшась отвести взгляд в сторону, смотрел на сержантскую гимнастерку из доброй шерстяной диагонали, на рукава, изодранные в клочья, и почему-то думал с жалостью: «Эх, пропала вещь. Не зачинишь!»
Батарея отбивалась до вечера, потом двинулась на восток, и поезд ушел туда же, а Кузьмич к осени подался в леса к партизанам. Подбитый танк немцы утянули к себе, и словно ничего не было в глинистой лощинке, только изредка после войны ребятишкам попадались здесь стреляные гильзы да на склоне холма в траве долго еще молочно белел, как череп, сплющенный солдатский котелок.
Но память о бое зенитчиков с танками не заглохла. Она напиталась, неизвестно как, живописными деталями, и теперь этим боем в городе, пожалуй, гордились не меньше, чем Бородинским сражением. А в последнюю победоносную годовщину конопатый Генка Петухов, тот самый Генка, которого на третий день войны изловили в Дергачах, куда он сиганул, продвигаясь самостоятельно к линии фронта, а в июле сидел в эвакопоезде ни жив ни мертв, распустив нюни и обхватив крохотный школьный глобус, ровно голову меньшой сестренки. Так вот этот самый рыжий Генка, став теперь председателем горисполкома, на шумном вече у собора — на общегородском митинге трудящихся — выдвинул идею переименовать мощеную улицу. И горожане единой душой поддержали это предложение.
Мощеная улица при старом режиме называлась Губернаторской. В первый год Советской власти канатчики, сплошь отчаянные головы, дали ей новое имя, созвучное эпохе: «Пожар мировой революции». Однако «Пожар» как-то не привился, и бывшую Губернаторскую потихоньку переименовали в улицу Профдвижения, что в некоторой степени соответствовало реальному положению вещей: профсоюзные массы двигались по ней сплоченными рядами дважды в год, в дни больших праздников.
В такие дни улица преображалась. Между домами повисали узкие полотнища с призывными надписями, реяли флаги, фабричный духовой оркестр с утра играл на площади у собора. А люди, нарядные, при галстуках, с красными бантами на груди, выходили на улицу и душевно, с оттенком старомодной церемонности поздравляли друг друга с Первомаем или же с Великим Октябрем. И хотя иные из них, будучи близкими соседями, уже виделись, одалживая через плетень оселок для направки бритвы или же стукаясь ведрами у водоразборной колонки, все равно они торжественно поздравляли друг друга с праздником, словно бы встретились в это утро в первый раз. Потом, построившись в колонну, шли через весь город, шли неторопливо, легко, в охотку. И стройно, слаженными голосами пели «Смело, товарищи, в ногу» или «Гулял по Уралу Чапаев-герой». А пенсионерки с канатной, седовласые, но все как одна по заведенному порядку в кумачовых косынках, непременно затевали песню, позабытую в больших городах, — про моряка, которому семнадцать лет, а он плывет себе по морям, по волнам и нынче здесь, а завтра там... И вот эту главную, единственную в городе мощеную улицу с недавних пор стали называть улицей сержанта Васильева.