— Понял, милок, какой был тот человек? Орел!
Так заканчивает Кузьмич свой рассказ, в котором события, естественно, приобретают некий легендарный привкус, а сам полночный сказитель в подшитых валенках и с берданкой, начиненной солью, предстает по меньшей мере боевым ординарцем командира батареи, вроде чапаевского Петьки.
Но мужичонка, сантехник, этот набеглый хлюст, кажется, ничего не слышит. Он схватился за ворот плаща, будто это вовсе не ворот, а веревка, захлестнувшая горло мертвой петлей, и он рвет ту петлю изо всех сил и качается, стиснув зубы и закрыв глаза, а лицо его в мутноватом свете фонаря делается совсем зеленым.
«Как его, бедолагу, ломает с похмелья», — думает Кузьмич, проникаясь сочувствием.
Едва приметно колышется воздух. Еще далеко, за сырым сосновым лесом, прореженным вялыми речками и лиходейными топорами, нарождается гул. Кузьмич, чутко прислушиваясь, замечает:
— Должно, пассажирский...
Мужчина в плаще, нетвердо ступая, идет прочь от магазина. Но тут же возвращается и несколько мгновений стоит, словно собираясь что-то сказать.
Кузьмич привстает с ящиков, хочет спросить: «Чего ты, друг?» — но не успевает. Пригнувшись, тот бежит через площадь, подхватив полы плаща, как полы солдатской шинели, а к станции подлетает в мохнатых огнях поезд, и за мостом, невысоко над землей, на автоблокировке загорается ясная зеленая звездочка...
Утром, сдав продавщице амбарный замок с пломбой, Кузьмич идет домой и долго, скучный, сидит у окна. Поначалу жена все ходит около, подозрительно принюхивается, а потом тревожится и предлагает истопить баню. Но он молча отмахивается от жены и от бани. У него вдруг возникает желание съездить в Минск, к дочке, которая замужем там за профессором и сама кандидатка, и не так ему хочется повидать Маринку, как зятя, который называет его уважительно батей и обычно, забросив профессорские книжки, сидит с ним допоздна в кабинете и пьет с разговорами чай с коньяком.
Вспомнив эти приятности, Кузьмич поднимается и со скорбным выражением на лице выпивает кружку свекольного кваса. В груди у него становится полегче. Но что-то там еще царапается, скребется, давит непонятной тяжестью, и ему по-прежнему неловко и отчего-то немножко совестно.
Синий парус
Вид у него был хмурый. Громадный рост, маленькие, глубоко сидящие глазки, багровое, словно обожженное, лицо. И все-таки в нем проглядывала какая-то незащищенность, угадывалась натура простодушная, навевавшая воспоминания о великанах из детских сказок, хотя в санатории мы все называли его между собой капитаном. Он не ходил на процедуры, его не видели в плавательном бассейне и в кинозале, но утром, едва рассветало, он шел на пляж, к морю.
В черной нейлоновой куртке с откинутым капюшоном он в любую погоду пробирался в конец волнореза и подолгу стоял там, обхватив поручни. Как моряк на капитанском мостике.
Он и на самом деле был моряком, но только бывшим, и у него был корабль, с которым он прошел сквозь жестокие штормы, но об этом мы узнали позже...
Минувший апрель надолго запомнится всем, кому довелось побывать в Сочи. После жарких дней, когда пекло и парило так, словно был это не апрель, а летний месяц июль, вдруг надвинулась полоса ненастья. С севера, из-за Дагомыса, выползли дождевые тучи. Изодранные штормовым ветром, они сваливались за горизонт, будто тонули в море, оставляя на берегу, на асфальте темные лужи с розовой каймой из цветов, сбитых с яблоневых веток.
В санатории по коридорам гуляли сквозняки и оглушительно хлопали балконные двери. Мы зябли, кутались в плащи, кляли судьбу и с надеждой вслушивались в сводки погоды местного радио. Но среди нас был «морж», и это скрашивало жизнь.
По утрам мы собирались на пляж, как на спектакль. Укрывшись под навесом и позабыв о физзарядке, молча смотрели, как «морж» раздевается, идет босиком по склизким камням и, глубоко вздохнув, с размаху кидается в море, рассекая красивым и мощным кролем малахитово-зеленую воду.
Мы ужасались, аплодировали, восхищались. Но надо было видеть, что творилось в эти минуты с капитаном. Трусцой, косолапо переваливаясь, он бегал по волнорезу, что-то кричал, размахивал руками и всем своим видом как бы говорил: «Вот это да! Вот это мужик! Не то что вы там, под навесом — слабаки, городские заморыши. Эх, сбросить бы мне годиков двадцать, так я бы тоже сейчас сиганул в море. Как морж!»
А с Александрой Ивановной мы оказались по соседству за одним столиком в столовой. Ей было, наверное, около пятидесяти, но выглядела она старше. Может, потому, что одевалась скромно, без затей и была слишком уж полная, вся точно налитая. Говор у нее был окающий, но не тот, что звучит на Волге, где в словах резко протягивают звук «о», — а был он мягкий, едва приметный, с таким говором встречаешься на русском Севере, в лесном вологодском крае или в Поморье. Она охотно рассказывала о себе, о своих внуках и зятьях, советовалась, что бы им купить в подарок, и озабоченно спрашивала, когда уходит автобус на Мацесту, чтобы — упаси боже! — не опоздать.