Люди на пляже примолкли. Белея пеной, шипел прибой в прибрежной гальке. Низко, раскинув полумесяцем крылья, носились голуби. А капитан обнимал своими ручищами Александру Ивановну, — ее голова с жиденькими, в серебряных нитях волосами моталась у его плеча, — и он все кричал, надсаживая горло и срываясь в хрип:
— Товарищи!.. Это Шурочка! Это Шурочка с нашей батареи. Товарищи!..
Так они встретились.
А расстались они в конце июня сорок второго года в Севастополе, после третьего штурма.
Если доведется вам побывать в этом городе, вы, конечно, подыметесь на Малахов курган и Сапун-гору, постоите у Вечного огня и на дощатом, просмоленном дочерна настиле Графской пристани. Вам расскажут о первой и второй оборонах города русских моряков, о том, как сражались и умирали здесь люди. И вот только тогда, переполненные впечатлениями, уставшие, с встревоженной душой, подойдите, пожалуйста, к зданию почтамта. Остановитесь молча. Прислушайтесь. И представьте себе, что вокруг ничего нет — ни чистеньких улиц с каштанами и акацией, ни белых домов, ни парков. Есть развалины. И это здание почтамта, одно-единственное, с выбитыми окнами, задымленное пожаром, с проломленной крышей, но уцелевшее. Вот тогда вы, наверное, без лишних слов поймете, что такое двести пятьдесят дней и ночей обороны Севастополя.
После третьего штурма немцев на батарее, куда направили комендора с линкора «Парижская коммуна» Михаила Канунникова, в живых остались двое — он и санинструктор Шурочка. Он был тяжело ранен, ослабел, но сознания не терял. Она наскоро перевязала его и под артобстрелом, под бомбежкой потащила через весь город в Камышевую бухту, к последнему причалу, от которого уходили корабли. Он хотел, чтобы она бросила его. Он просил, требовал, умолял. Наконец, стал ругаться шепотом, ругаться страшно, по-боцмански, запуская трехэтажные словеса и действуя ей на психику. Но она молчала, прикусив губу, и при близких разрывах падала, прижимая его к земле своим худеньким телом. В Камышевой бухте она погрузила его на шлюпку с лидера «Ташкент». В тот же день, к вечеру, на Херсонесском мысу, в укрытии под скалой среди разодранных бинтов, раздавленных ампул с йодом и клочьев окровавленной ваты ее взяли в плен.
...Из санатория они уезжали вместе. Но он летел куда-то в Сибирь, кажется, в Тюмень. Она поездом ехала к Белому морю, в Северодвинск.
Проводить их пришло много народа. Они оба чувствовали себя неловко. Между ними все уже было сказано-пересказано. Она, должно быть, поведала ему о своих мытарствах, он рассказал о том, по каким городам и весям носился под синим парусом.
— Вот и живой ты, Миша... Вот и живой, — повторяла она и теребила кончик новой шелковой косынки с неразглаженной складочкой.
— Видишь ведь. Живой, — отвечал он. Но не было радости в его голосе, и на правой руке, на безымянном пальце, сидело, как впаянное, золотое обручальное кольцо.
Им преподнесли букеты. Александра Ивановна взяла цветы осторожно, словно боясь уронить эти белоголовые каллы с длинными, по-лебяжьи выгнутыми стеблями. Он красные свои гвоздики отдал ей, но отдал как-то торчком, отвернувшись.
Александра Ивановна застеснялась. Она улыбнулась краешком рта, покраснела, и мне почудилось, будто на миг из-за спины этой грузной женщины выглянула девчонка в пилотке, светлоглазая строгая северяночка, которой в перерыве между боями бравый моряк-артиллерист, непривычно робея, протянул букетик полевых незабудок.
Подали автобус. Они стали прощаться. Она его не обняла, не поцеловала. Коротко вздохнув, она привстала на цыпочки и с несказанной нежностью, едва касаясь, провела ладонью по его задубевшему лицу. В эту минуту им, наверное, показалось, что они одни, что не стоят вокруг зелеными свечками кипарисы, не глядит с острым любопытством усатый водитель автобуса, не рокочет вдали море... А он двумя руками бережно взял ее ладонь, прижал к губам, и такая тоска отразилась в его честных глазах, что мы не выдержали.
Не сговариваясь, мы все как один отвернулись.
«Горько!»
В тот субботний, серый от мокрого снега и самый счастливый в его жизни день Степана Чехлыстова, слесаря-наладчика одного из московских заводов, обозвали в троллейбусе чертом.
Желая культурно отдохнуть, он в тот день вместе с ребятами из общежития поехал на хоккей. Ребята зашли в бар на Садовой-Каретной, чтобы выпить по кружке пива, для разгону, а Степан как человек непьющий прямиком отправился в Лужники за билетами.