На площади Пушкина он вскочил в троллейбус № 15 и в проходе ненароком задел старушку с острым носиком. Старушка ахнула, хватаясь за поручни обеими руками в штопаных варежках.
— Куды несет тебя, черт конопатый! Не видишь разве — кругом люди!
Людей в троллейбусе было немного. Все сидели. Востроносая старушка одна стояла по причине, должно быть, зловредности характера, ибо вокруг свободных мест было сколько угодно.
Не показывая виду, что комплимент в адрес конопушек на круглом его лице стеганул по живому, Степан учтиво извинился и под сердитое старушечье бормотание сел у окна, сразу за кабиной водителя. Троллейбус, тряхнув основательно пассажиров в полупустом салоне, тронулся и вскоре затормозил у светофора.
Дело это, надобно заметить, происходило в ту пору, когда остановка маршрута № 15 была прямо напротив старого здания «Известий» и перед тем, как свернуть на бульвар к Никитским воротам, троллейбус дважды стоял у светофоров, сначала пересекая улицу Горького, а потом на углу, возле снесенного ныне длинного и ветхого дома с аптекой на первом этаже.
Накануне всю ночь шел снег, сыпал и сыпал неслышно. Но снег этот был легкий, ноябрьский, к обеду он скатился в грязные лужицы, и только кое-где на деревьях среди веток и в бронзовых кудрях Пушкина еще белели рыхлые комочки.
Степану, терпеливо сидевшему у окна, вдруг вспомнилась мать и как изредка ездили они из деревни в город за покупками. Мать говорила, будто помнит еще девчонкой, что до войны памятник стоял не здесь, на площади, а в начале бульвара, и площадь, где теперь фонтаны, была голая, один сплошной асфальт, и по праздникам тут вольно гулял народ, было весело, играла музыка, а в расписных фанерных ларьках продавали морс и горячие пирожки с ливером.
Под окном троллейбуса, мягко подкатив, остановился голубой «уазик», автофургон. Степан, несколько удивившись, увидел за рулем женщину в белом халате, торчком надетом поверх пальто. Она была молода, собой пригожа. Выпуклый лоб, вздернутый слегка нос, лицо — без косметики, чистое, а на левой руке, сжимающей руль, на пухлом пальчике золотилось у нее узкое колечко.
Значит, вдова, решил зоркоглазый Степан. Нет, скорее — разведенная. Не война сейчас, молодым умирать не время. И он стал фантазировать, пытаясь угадать, кто же эта женщина в голубом «уазике».
Продукты, наверное, возит, в школьные буфеты. Потому и в халате, и работает по субботам. А дома у самой, может, ребеночек ждет. Или он у нее в круглосуточном? Хотя это тоже не сахар, родное дитя кинуть на чужих людей. И мужа нет. Пил, наверное, безобразил. Сколько могла, терпела ради семьи, не хотелось ребенка сиротить. Но стало невмоготу, разошлась. Одной не легко, все сама и сама, каждая копеечка на счету, но зато никто над ней не измывается, не мытарит.
Степан вздохнул, усаживаясь поудобней, и ему снова вспомнилась мать. Пронзительно и четко, как в черно-белом кино, будто увидел он деревенский свой дом и угол за печкой, где затаилась она в одной нижней рубашке, босиком, с распущенными волосами.
Заглядывает в окно полная луна, серебрит половицы. В тусклом ее свете, в звоне и хрусте разбитой посуды ворочается на полу кто-то страшный. Степану боязно до обморока, он захолодел, дрожит, но все вертит стриженой головенкой, вглядываясь и не веря, что это рычит по-звериному и размахивает кулачищами отец, вечный молчун, колхозный плотник, который иногда, вечерами, как бы одним замахом стамески выстругивал ему из чурбанчиков забавных медвежат.
А мать не дает глядеть. Тискает Степана ледяными руками, прижимает, и сквозь рубашку, исстиранный дряхлый ситчик он чувствует, как напряглось каменно ее тело.
Сам Степан спьянел впервые в пятнадцать лет. На конном дворе после ночного угостили его дурно пахнущим самогоном. Храбрясь, он лихо опрокинул стакан и свалился тут же, среди тюков сена и сопревшей порванной сбруи. Кто позвал мать, он не знает. Она его не ругала, бережно вела по улице мимо изб с распахнутыми ставнями, мимо колодца, где бабы с ведрами разом замолчали и вытянули шеи, как гусыни. Во дворе Степан вырвался из ее рук и, забежав за сарай, упал в лопухи. Его стошнило. Мать, придерживая ему голову, сказала негромко, но с такой болью и отчаянием в голосе, что слова ее будто прожгли Степана насквозь. Она сказала: «Господи, лучше бы я его не родила!»
С тех пор Степан не брал в рот хмельного, ни вина, ни пива. Не пил на свадьбе у старшей сестры, ни когда в армию его провожали, ни у матери на поминках, после ее похорон.
У первого светофора стояли долго, ожидая, когда прервется шелестящий автомобильный поток.