Пали ранние сумерки, в окнах зажелтели лампочки, отчего сделалось как-то неспокойно в груди, а на улице словно стало еще холоднее и слякотней. Машины бежали одна за другой, торопились, и казалось, что они живые и каждая со своим норовом, то ужасно деловая, с тремя фарами на переднем бампере, то, словно вертиха, вся в кокетливых наклеечках, но с ободранными и помятыми боками. А люди, как неприкаянные, жались в кучки у переходов и прятали в воротники пальто озябшие лица.
Женщина за рулем подняла голову. Мельком взглянула на Степана. Отвернулась. Снова взглянула, но теперь задержала взгляд и, вскинув высоко локти, огладила волосы под пуховым платком тем привычно быстрым движением, которое само, без всяких слов говорит о том, что женщине не безразличен тот, кто на нее глядит.
Ох и хороша была она в этом повязанном строго платке, ну чистая отрада! У Степана потеплело на сердце. Вспомнилась почему-то опять деревня и морозная ночь, когда все вокруг белым-бело и тихо так, что в ушах звенит, а снег под валенками поскрипывает капустным листом и с околицы, где молодежь после танцев в клубе затеяла кататься с ледяных горок, доносятся притворно испуганные девичьи голоса.
Степан заулыбался во весь рот, даже подмигнул по-приятельски, как бы выказывая свое сочувствие этой молодой женщине в голубом «уазике», которой приходится работать в субботний день.
Заиграли разноцветные огни. Машины вместе с троллейбусом, точно привязанные, двинулись одной массой, свернули плавно к старому дому с аптекой и замерли на углу перед вторым светофором.
Женщина в кабинке «уазика», нагнувшись, дернула с силой ручной тормоз и только тогда обернулась к Степану. В ее глазах сверкнуло изумление — сверкнуло и сразу же погасло.
Степан слегка опечалился. Он ожидал не этого. Он привык к тому, что люди, глядя в его лицо, усеянное веснушками, словно забрызганное яркой краской, улыбались широко и долго, а девчата, те, что побойчее, даже подбирались к Степановым буйным вихрам, якобы желая проверить, не парик ли это у него, как у известного клоуна Олега Попова.
Автофургон и троллейбус стояли рядом, окно в окно. Степан и женщина за рулем глядели друг на друга словно бы из вагонов двух поездов, которые сошлись случайно на одном полустанке, но через минуту-другую разбегутся их пути-дорожки. И оттого, что эти дорожки непременно разбегутся и разбегутся навсегда, женщина глядела на Степана с трогательной откровенностью. У нее были зеленоватые глаза, один чуточку косил, отчего лицо ее приобрело выражение некоторой растерянности, и эти глаза словно старались заглянуть в душу Степана, они словно спрашивали: кто ты, веселый человек у окна троллейбуса? Не ты ли тот самый, тот единственный, с кем моя жизнь сложилась бы совсем по-другому?
Степан заерзал на сиденье, чувствуя, как у него по спине пробежал холодок. Но он улыбался по-прежнему и кивал головой, строя уморительные рожи, будто между ними завязалась шутливая игра и он словно хотел ей сказать: «Не сомневайся. Я — хороший!»
Женщина за рулем, однако, игру не приняла. Взгляд ее был печален. Она вдруг судорожно вздохнула, точно растревоженная старой обидой, и в потемневших ее глазах Степан будто бы прочитал такие несказанные слова:
«Жаль, что наши пути-дорожки не сошлись раньше. Очень жаль. Я, кажется, могла бы тебя полюбить. Мы бы сыграли негромкую свадьбу, пригласили самых близких душевных людей. У нас были бы дети. Трое, не меньше. Две девочки и мальчик. Летом, в июле, когда в землю бьют, как в барабан, коротенькие дождики, мы уезжали бы по грибы в дальнее Подмосковье. А накануне, замесив с вечера тесто, я пекла бы на всю семью сдобные пышки и в городской нашей квартире ходил бы волнами запах свежего хлеба».
Вспыхнуло зеленое око светофора. Женщина, пригнувшись, отжала ручной тормоз — и голубой «уазик» рванул по сырому асфальту к Никитским, только его и видели...
Троллейбус шел вдоль Тверского бульвара с двумя остановками. По бульвару гулял ветер, чернели рогатки нагих деревьев, блестели лужи. Степан вдруг затосковал, ему расхотелось ехать на хоккей. Озабоченно подумал, что надо бы в понедельник зайти после смены в завком, узнать, как там обстоят дела с очередностью. Ему давно обещали, как передовику, отдельную квартиру в Теплом Стане. А вообще-то он на свою жизнь не жаловался, жил хотя и в общежитии, но не хуже других. Зарабатывал прилично, были у него и джинсовый костюм «супер райфл», и магнитофон «Мрия», и среди заводских девчат пользовался успехом. Только девчата эти казались ему все на одно лицо, как куклы. Волосы у них медно-красные, в мелких кудельках или прямые и пугающе темные, будто вороньи крылья. Вокруг глаз жирная синева, на щеках румяный грим, на губах помада, — разве чего и не хватает, так только таблички на шее: «Осторожно, окрашено!»