У Никитских ворот троллейбус с ходу влетел в затор. Через площадь пропускали колонну автобусов. Голубой фургон был здесь, стоял у самой черты под светофором.
Женщина в пуховом платке, наверное, видела, как подошел к остановке троллейбус, но головы не повернула. Сидела за рулем в напряженной позе, глядела сумрачно прямо перед собой, и это надо было понимать так: зачем понапрасну травить душу? Может, мы и созданы друг для друга, да вместе нам быть не судьба...
И тут Степан Чехлыстов, ужаснувшись в душе своей смелости, бросил вызов судьбе. Он поднялся стремительно, стукнувшись головой о поручни, и ринулся к выходу. Давешняя старушонка с острым носиком на свою беду снова попалась на пути. Когда Степан налетел на нее у дверей на площадке, она вытаращилась, заморгала морщинистыми веками, будто хотела, да не могла с перепугу сказать: «Батюшки-святы! Этот рыжий черт зашибет меня ноне досмерти!»
Степан не стал объясняться, у него не было времени. Как сухонькую чурочку, приподнял он старушку, отодвинул от дверей. Красный глаз светофора уже мигал, словно поддразнивал: не успеешь, не успеешь... Считанные мгновения оставались для того, чтобы выскочить на мостовую и, обежав троллейбус, рвануть дверцу голубого «уазика».
Чужие
Фирменный поезд уходил из Москвы в первом часу ночи. В спальном вагоне, где ехал Сомов, пассажиров не было. Минуты за две до отправления вбежал, отдуваясь, толстяк в дубленке и с носом, сизым, как баклажан. Новый кожаный портфель в его руках издавал пронзительный и жуткий скрип, словно в него, в этот портфель, затолкали живого поросенка.
Звякнула бутылка. Из купе пахнуло коньяком. И вагон мотало еще на выходных стрелках, как в коридор просочился храп.
— Ну артист! Видали? Уже надрался!
Полная пожилая проводница в берете с золотой эмблемой захлопнула дверь купе. Прошла из конца в конец вагона, припадая по-утиному на больные ноги.
— Воздух возим. Не сезон, зима. Чаю не желаете?
— Спасибо. Не беспокойтесь.
— Как хотите.
Она искоса оглядела Сомова.
— На месте будем завтра, к вечеру. Еще успеете. Напьетесь.
Он притворился, будто не понял намека. Женщина, видать, натерпелась от выпивох, от алкашей проклятых, если ее прорвало вдруг.
Нет, он не напьется, он себя знает. Раньше, в молодые годы, и без вина голову кружило от насквозь прозрачных свекольников в студенческой столовке. А потом, когда выбился в люди, он держал себя в строгости, соблюдал меру, позволяя выпить рюмку-другую и то изредка, после финской бани на даче. Последний и единственный раз крепко выпил на поминках жены. И чем больше в тот день он пил, терзал себя и глушил водкой, тем сильнее давило в груди, каменело, но глаза оставались сухими.
В купе, погасив плафон, он сел у окна. Ночные огни полустанков, пролетая, стегали по лицу. Словно при вспышках блица, они высвечивали купе, уютный пенальчик из пластика и зеркал, сработанный в цехах народного предприятия Аммендорфа. Через мгновение темнота густела, и тогда ему снова казалось, что в углу, где висело на вешалке щегольское его пальто из черного ратина, стоит, уткнувшись в стену, человек.
Сомов в этот большой приволжский город ехал железной дорогой второй раз в жизни. Он предпочитал авиацию в частых своих поездках по стране и за рубежом. Его время ценилось дорого, под его началом ходила чуть ли не половина отрасли.
Он представил, как удивились в хозуправлении, когда помощник заказал для Сомова билет в спальный вагон. Едет поездом? Один? Чудеса! Удивился и министр, и Сомову пришлось кратко, но вполне аргументированно объяснить, почему перед заседанием коллегии ему надо лично побывать на фирме у Еремина. Порешили, что он выедет в ночь под воскресенье, а вернется не позже среды.
В первый раз Сомов ехал по этой железной дороге в сорок пятом, после Победы, когда его, Чикина и Яшку Шеремета направили на преддипломную практику в одно крупное хозяйство.
Перед войной они едва успели закончить второй курс физтеха. В двойном котле под Вязьмой все трое, добровольцы московского ополчения, хватили лиха, хотя выбрались из окружения без особых потерь. Сомова поцарапало осколками мины, ударило на излете по икрам, но кость не задело. После Сталинграда их разыскали на фронте, забронировали и вместе с десятком уцелевших однокурсников опять засадили за пузырьковую камеру Вильсона.