Храбро взглянув ему в глаза, Маргося спросила:
— Ужинать будешь?
Она впервые сказала ему «ты». И она похорошела. Это он заметил сразу. Остригла косы, перестала при разговоре опускать голову. Смотрела открыто, с какой-то приглушенной гордостью, даже с вызовом, хотя краснела по-прежнему часто и сильно.
— Еще спрашиваешь. Конечно — буду!
Он ответил с нарочитой ворчливостью, как бы включаясь в предложенную Маргосей игру. Сейчас у них будет все по-семейному, как и должно было быть. Они сядут за стол, мирно поужинают и лягут спать. Вместе. Как муж и жена.
Ночью ему казалось, будто где-то рядом, за стеной скулит жалобно кутенок. Сквозь дрему он слышал, как Маргося вставала, потом возвращалась на тахту, нерешительно пододвигалась.
Смешна и трогательна была ее неумелая любовь. Обнимая, она негромко вскрикивала: «Митя! Митенька!» Так его никто раньше не называл. Митяша, Димка, Дмитрий — да, но Митя? И по тому, как легко, как свободно произносила она это новое для него имя, он понял, что все три года словно был рядом с ней, она привыкла мысленно с ним разговаривать. О чем?
Это была уже не игра. Не вовремя, всерьез и накрепко завязывалось нечто такое, отчего, как от недоброго предчувствия, начинало саднить в груди.
В распахнутое оконце толчками накатывал шум листьев. Черемуха с обломанными ветками росла далековато, в палисаднике у ворот. Или это шумела не листва, а кровь стучала в висках? Под утро громыхнуло над крышей. «Хорошо бы сейчас грозу!» — подумал он и рухнул в сон.
Он проснулся при полном свете. Маргоси рядом не было. Встревоженный, он встал и почему-то на цыпочках подкрался к дверям в соседнюю комнату. За плюшевыми портьерами на чисто вымытом полу лежала кукла-растрепаша в желтом платьице.
Мгновенно он догадался, отчего знаком ему этот запах, который с самого начала его беспокоил. Так пахло в родительской избе — не всегда, а с тех пор, как с рудников взяли в примы силикозного мужика для старшей сестры Анастасии и у них пошли дети.
Но тут, во флигеле, нежданно-негаданно стояла посреди голой комнаты деревянная кроватка, и Маргося, босиком, в ночной коротенькой сорочке, наклонилась над ней. Он подошел, увидел спящего ребенка и спросил:
— Что это?
Он хорошо помнит, что, растерявшись до предела, спросил именно так: «Что это?»
Маргося ответила ровным голосом:
— Это Наташенька. Тише, пожалуйста. Она должна еще спать.
Ребенок встрепенулся. Глянул на миг круглыми, с росными слезками голубыми глазами, и он, обмирая, узнал их — это были его глаза.
Что делать? Что сказать? Как себя повести?
Плюнуть на СКБ и остаться с Маргосей? Или накануне защиты кандидатской взять ее с ребенком в Москву, к себе в общежитие? А может, снять угол где-нибудь на Страстном бульваре, по соседству... Короче, поставить крест на всем и только потому, что когда-то, по дурости, заглянул после танцев в одну насквозь промерзшую хату?
Теперь, спустя двадцать три года, он знает, что надо делать и что сказать. И он скажет! Ждать недолго. Вон и Сызрань проехали.
Но тогда...
Тогда он лихорадочно соображал, сколько у него осталось в кармане денег от командировочных и как половчее предложить их, чтобы не обидеть. Но ничего не придумал и денег не дал.
Прощаясь, Маргося несмело подставила рот для поцелуя. Бесхитростное лицо выдавало ее заботы, — она не знала, ладно ли провожает отца своей Наташеньки.
А он, кляня себя за то, что поддался искушению и снова залетел в этот проклятый флигель, стремясь выбраться отсюда поскорее и оборвать сразу все, что к нему цеплялось, холодно поцеловал в лоб, не в губы. В ее глазах что-то дрогнуло, но она сказала, желая, видимо, его успокоить:
— Ты не думай... Я счастливая.
Нет, он теперь думал о ней. Вспоминал, не часто, но постоянно. Сначала вспоминал со страхом.
Не оперившись еще, не окрепнув, он боялся, что история с ребенком выплывет и испортит ему всю обедню. А женившись, стал бояться, что о его грехах дознается Ирина.
Он тушевался перед женой. Благоговел перед ее безукоризненной вежливостью, умением играть на фортепьяно, разговаривать по-английски. Она отличалась невозмутимым спокойствием и знала меру во всем. Любил ее Сомов тоже спокойно, хотя и не без доли злорадства. В ней угадывалась порода, уходящая корнями в те смутные времена, когда предки ее носили соболей на шапках, а его, Сомова, ходили в драных портках с поротой задницей.
Но верен Ирине был до конца, тут он свят. Вот только жили они скучновато и детей у них не было. По первым годам рождались мертвенькие, а потом и вовсе ничего. Лечились, ездили в Кисловодск и Карловы Вары, даже в Париж ее возил к знаменитому гинекологу, да все впустую.