После оперативки, короткого, но бурного разговора на высоких тонах, Сомов и Еремин остались в кабинете одни. Еремин сидел красный, не остыл еще.
— Слушай, а ведь мы давно знакомы. Не четверть ли века? Я у вас когда-то диплом варганил. Ты, товарищ генеральный, тогда рядовым мастером был. В пятом цехе.
— В седьмом.
— Ну в седьмом. Как все изменилось вокруг — поразительно! Архив у вас был — смешно сказать. Деревянные шкафы, папки с тесемочками. Там еще девчушка работала. Как же ее? Имя такое, необычное... Маргося.
Еремин взглянул диковато, словно перед ним запел вдруг арию Онегина телеграфный столб. Но спохватился, насупился. Глаза заморгали, как индикаторы, и ходячая ЭВМ выдала информацию:
— Как же, помню. Маргарита Казимировна. Ее дочь у нас работает, в управлении главного механика. Зять — программист вычислительного центра. Скоро получат квартиру. В новом доме. Двухкомнатная квартира с лоджией... А Маргарита Казимировна умерла. Восемь лет уже. Инсульт. С неделю мучилась, парализованная.
И без паузы, словно щелкнув тумблером, перевел разговор на старые рельсы:
— Так как же, Дмитрий Федорович? Подкинете нам из импорта еще пяток фрезерных автоматов?
Он остановил машину за три квартала от Нагорного переулка. Пошел пешком по скользкому тротуару, чувствуя во рту железный привкус. Февральское небо хмурилось, но было тихо, без ветра. За Волгой высились башни новых микрорайонов. Серым частоколом загораживали они горизонт и на верхних этажах, поймав в тучах закатное солнце, оранжево пламенели.
Во флигеле, в темноватых сенях его панически напугал запах детских пеленок. Он глубоко и судорожно вздохнул, не понимая, каким образом здесь, спустя двадцать три года, настиг снова его этот запах. Или это причуды галлюцинации? Он помедлил, держась за нахолодевшую дверную ручку и, не решаясь взглянуть себе под ноги, на заметенный снегом порог. Ему померещилось, будто внизу, у порога лежит в снежном сугробике желтая кукла. За дверью раздался женский голос:
— Ну кто там еще? Входите!
В комнате было двое. Сомов мельком взглянул на мужчину. Отметил, что он узкогруд, уныл, по-бабьему патлат. А у окна стояла ярко-рыжая особа, и она потрясающе походила на старшую сестру Анастасию, какой была она в далекой молодости. Тот же цвет волос, под байковым, тесно облегающим халатом угадывались сильные, как у метательницы ядра, плечи. Взгляд настороженный, исподлобья, в упор. Только черты лица тоньше и кожа белая, как у матери, у Маргоси.
Они молча разглядывали друг друга. В углу из рукомойника падали капли, часто и гулко. Он наконец опомнился и, снимая шапку, сказал в добродушно-стариковском тоне:.
— Добрый день, молодые люди. Может, предложите гостю присесть?
Мужчина проворно выдернул из-под скатерти старый венский стул.
— Вы насчет квартиры? Из жилищного отдела, да?
Сомов не ответил. Сел грузно, как был, в пальто. Но едва он сел, как прямо перед собой на стене увидел портрет. В овальной рамке, в той самой, в которой когда-то красовался гусар с бакенбардами, теперь висела увеличенная фотография Маргоси. Такой она и запала ему в душу с той поры, когда он видел ее последний раз, по-воровски однажды утром убегая из флигеля.
Молоденькая, глазастая, она имела вид измученный, но счастливый. Снятая вполоборота, с кружевной белой накидкой на голове, она словно глядела на ребенка у себя на коленях и, как богородица, улыбалась, застенчиво и непорочно.
— Если вы насчет квартиры, то мы все документы сдали. И депутатская комиссия была. Как видите, наши хоромы годятся разве что на дрова.
Мужчина, без сомнения — Наташин муж, повернулся к жене, словно приглашая ее в свидетели. Но она молчала. Смотрела на Сомова выжидательно и без особого интереса, спокойно.
— Нет, я не по поводу вашей квартиры. Я... Понимаете ли? Я совсем по другому поводу.
Он с трудом выдавливал из себя слова, впервые, кажется, в жизни сраженный косноязычием.
— Видите ли... Дело в том... Я был знаком с вашей матушкой. Давно, правда...
Ее взгляд сверкнул. А может, это ему почудилось? Она по-прежнему не двигалась, стояла у низкого оконца с плотно задернутой пестренькой занавеской. А он вдруг ощутил горестную прелесть раскаяния и заговорил твердо, но каким-то высоким, не своим голосом:
— Да, давно. Мы были знакомы. Близко знакомы. Я хочу, чтобы вы это знали, Наталья Дмитриевна.
— Казимировна. У меня отчество, как у мамы.
Ему что-то не понравилось в ее словах, царапнуло, но он не успел сообразить, что же именно. Внезапно во всей красе перед ним раскрылся водевильный характер происходящей сцены. Он растерялся, не зная, что же делать дальше. Огорошить эту сумрачную женщину словами: «Здравствуйте, я ваш папа!» Или молча, со слезами на глазах заключить ее в объятия? Она опустила голову, словно внимательно разглядывала выщербленный пол. Сказала негромко: