Он воевал. На вельветовом пиджаке среди молодо поблескивающих наград скромно примостились орден Красной Звезды и на сильно полинявшей ленточке медаль «За взятие Вены». Ездовой в обозе горнострелкового полка, потом подносчик снарядов в зенитной батарее, он трижды лежал в госпиталях, но ранения, к счастью, были не тяжелыми, и, подлечившись, он возвращался на фронт, так ни разу за четыре года не побывав дома.
Все эти годы с отарой бедовала Зухра, помогал ей старший сын, тогда совсем мальчишка. Вернувшись из армии, бывший зенитчик с острой жалостью приласкал жену, отвыкшую от ласки, а наутро, с рассветом погнал отару в степь — и степь объяла его летним покоем, тишиной, запахами созревших трав, птичьим посвистом ветра в кустах песчаной акации. Он работал неистово, до седьмого пота. Почернел весь, иссох, но глаза светились веселым азартом, когда вел он отару знакомыми с детства дорогами, высматривая среди солончаков островки майкары — любимой овцами черной полыни, или во время окота, ночью, с керосиновым фонарем обходил кошару, отбивая маток с ягнятами на дрожащих, тоненьких, как прутики, ножках. Одному из первых в области, вскоре после войны, ему присвоили звание Героя Социалистического Труда.
Живет дедушка Мукан на краю поселка, в новом доме. От ворот отходит верховая тропа, утыканная полумесяцами от подков. Спускается в падину с озером, заглушенным камышами, взбирается круто на гребень урочища. Раньше в урочище была колхозная ферма, стояли вразброс саманные мазанки с плоскими земляными крышами. Когда вокруг распахали ковыли, люди перебрались в поселок целинного совхоза. От аула в урочище остались желтые бугры. Они округло оплыли, заросли молочаем.
В доме у дедушки Мукана полированная мебель, все стены в люберецких коврах. Но от снега до снега он и жена предпочитают жить во дворе, в летней кухне. Здесь у них и старенький, но бойкий еще телевизор, и начищенный медный самовар с гравированными медалями, на которых, как на монетах, изображен в профиль последний русский царь. Пол на кухне устлан серыми кошмами, в углу стопками сложены ватные одеяла и подушки в цветных наволочках, пахнет стойко вяленым бараньим салом.
Скот дедушка Мукан не держит, только птицу, горластых, почти диких гусей. Они целыми днями пропадают невесть где, но к ночи возвращаются домой. Вольно, посреди двора устраиваются на ночлег, шипят на одряхлевшего волкодава — от могучего некогда пса, охранявшего отару, осталась тень и на глазах выросли бельмы. За стариками слегка присматривает сноха. Дом старшего сына стоит рядом, за оградой. Сын очень похож на дедушку Мукана, такой же темнолицый, жилистый, с кривыми от лошадиных боков ногами. Он по-прежнему чабанит, у него куча ребятишек. Две дочери дедушки Мукана давно замужем в Уральске, а младший сын — кандидат наук, филолог, преподает в университете.
Летом к старикам иногда привозят городских внуков. Стриженные по-модному, в белых гольфиках, они стоят, потупясь, в кругу босоногих своих двоюродных братьев и сестер, дичатся. Но через день-другой уже не разберешь, кто тут городской, кто деревенский. В лесополосе, подламывая ветки, обильно поспевает золотистая смородина, в камышах на озере чуть ли не голыми руками можно ловить жирных карасиков. А то на лужайке перед домом затевается катание на дедушкином аргамаке, низкорослом смирном коне, у которого в посекшейся гриве вечно торчат лиловые головки репейника.
К вечеру проголодавшаяся орава набивается в кухню, умильно поглядывая на Зухру. Рядом с кухней под навесом сложена печь, и в нее наглухо вмазан чугунный казанок. Кованой лопаткой с отверстиями, как у дуршлага, Зухра в этом казанке творит чудеса. В кипящем жиру шевелятся, точно живые, кусочки кислого теста, превращаясь в румяные баурсаки, или сердито шкварчит, стреляет огненными каплями куардак — жаркое из печенки пополам с картошкой. По воскресным дням и по праздникам печь с утра прожорливо поглощает охапки сухого курая. В казанке́ под деревянной крышкой долго бурлит баранина свежего закола. Пыхтит, томится в сорпе, отпадая от костей, и Зухра, тонко раскатав пресное тесто, загодя нарезает его ломтями для бешбармака. Дети зовут ее шеше — бабушка. Она к старости побелела лицом, раздобрела, любит носить просторные платья из полосатого узбекского шелка. Дедушка Мукан в добрую минуту зовет ее султаншей. Подлинную султаншу он видел в жизни единственный раз, в шестнадцатом году.