Обедневший аул баганалинцев послал десяток баранов в дар знатному родичу, поставленному управлять волостью. Мукан увязался за отцом, отгонявшим блеющий обреченно дар.
Осенние тучи, выплывая, словно рвались о меловые уступы Мугоджар, на прядях пожухлых трав блестел иней. Султан еще не откочевал с летних пастбищ, крытая белыми кошмами восьмиканатная юрта лебедем красовалась у подножия гор. Туленгуты с красными от крови кистями рук быстрыми ножами разваливали тушу трехлетнего жеребчика для званого тоя. Закипала вода в огромных казанах, запах горящего кизяка выбивал голодную слюну. Перед юртой на войлочном потнике сидел сонный домбрач, опившийся кумысом. Обхватив гриф домры и полузакрыв глаза, трогал жильные струны, пронзительно вскрикивал, настраивая голос, а кадык перекатывался под кожей худого горла, точно там, под кожей, бегала мышка. Откинув полог юрты, прислужницы с льстивыми спинами вывели под руки байбичи, старшую жену султана. В белом головном платке, накрученном башенкой, в ичигах из желтой кожи она важно выступала, поджав губы, но полное лицо искажалось гримасой, словно ей больно было переступать опухшими ногами.
В кухне Зухра рассаживает детей вокруг дастархана. Подражая старикам, они сидят, подобрав под себя ноги. Стараются не показать виду, что им неловко, чинно, по-взрослому пьют чай, подбеленный слегка молоком. Таращат глаза, но, набегавшись за долгий июльский день, засыпают тут же, за круглым деревянным столиком. Зухра растаскивает их по углам, как котят. Ласково ворчит, увидев расцарапанную коленку, укрывает одеялами. И снова дремлет у остывающего самовара. Блюдет обычай. Дожидается, когда дедушка Мукан напьется чаю досыта и поставит пиалу на дастархан, не на донышко, а на бок. Работает телевизор, голубовато светится окошко, распахнутое в мир. Дедушка Мукан только ахает, сдвигая тюбетейку на макушку и поражаясь тому, что происходит в этом мире. У порога кухни, уткнувшись кудлатой мордой в лапы, беспокойно спит волкодав, его донимают блохи. В глубине двора снежными хлопьями белеют уснувшие гуси. А с окрестной степи, с пшеничных, не охватных глазом полей доносится слабый звук, слитный стелющийся шорох. Волнами наплывает запах поспевающих колосьев. Кружит голову, радостно дурманит...
Зимой, в тихое утро, дедушка Мукан надевает лисий малахай, натягивает тулуп. Выводит из сарая коня. Оторванный от кормушки, тот идет покорно, но всем видом своим будто бы хочет сказать: «Что еще затевает этот неуемный старик?»
Седло у дедушки Мукана не строевое кавалерийское и не казачье, а настоящее желдерме — круглое, с высокой передней лукой, увенчанное резной деревянной шишечкой. В таком седле хоть целый день сиди на коне — не устанешь. Мастерил его бывший легионер-туркестанец с вытекшим глазом. Вернувшись из студеных краев, он жил долго, потихоньку на продажу ладил в полгода по одному желдерме. Берясь за подпруги, дедушка Мукан всякий раз вздыхает. Жалко ему не столько одноглазого седельщика — мир его праху! — сколько то, что во всей округе не осталось человека, который бы знал толк в древнем ремесле.
Взобравшись на коня, он кидает под язык изрядную щепоть наса и, запахнув плотнее тулуп, отправляется к чабанам. Они всю зиму проводят с отарами в барханах. В совхозе внедряется в овцеводстве вахтенный метод, но дедушка Мукан относится к новшеству с неодобрением. Какая еще вахта? Чабаны — не бурильщики, за овцой нужен глаз да глаз. А они, здоровенные джигиты, разбились на смены и две недели — в песках, а потом, до следующей вахты, дуреют от безделья на центральной усадьбе.
В пути его нередко настигает буран. Слабый ветер сначала будто крадется по степной дороге, змеится поземкой в колее. Воздух морозно сух, колок, сверху горстями сыплется ледяная крупа. Внезапно ветер напрягает мускулы, взрезая сугробы и подымая весь непрочный снег, скопившийся в степи. Вмиг исчезает горизонт, земля и небо точно смыкаются в объятиях. Снег закручивается штопором, сечет, оглушает скрипом, поросячими взвизгами. Конь у дедушки Мукана прядет ушами, вскидывает все чаще голову. Наконец останавливается, словно уткнувшись в снежную стену. Тогда дедушка Мукан неторопливо слезает с седла. Отойдет на шаг, не выпуская из рук поводья. Присядет на корточки, черенком камчи расковыряет снег, отыскивая мерзлые овечьи катыши. Выплюнет нас, который исчезает в буране зеленой ящеркой, и снова взгромоздится на коня, уверенно тронет его с места, пощекотав взмокший бок ременной плеткой. Ему на этой земле не заблудиться, вдоль и поперек она исхожена, изъезжена.