А буран вольно гуляет по всей великой равнине, что лежит к югу от Урал-реки, лихославного Яика. Свиваясь в спирали и взрываясь, точно бомбы, снежные вихри проносятся над карьерами Соколово-Сарбая, похожими на лунные кратеры, над усыхающим Аралом, вьюжно выбеленными городскими проспектами, космодромом, «кировцами», стадами спасенных сайгаков, над Мангышлаком с его опреснителями морской воды на быстрых нейтронах, над мавзолеем Айша-Биби, доменными печами Темиртау, сельскими десятилетками, такырами, стадионами, развалинами Тараза, автоблокировками на полустанках, плотинами на реках, — и все это степь, и она все видит, все помнит и все понимает. Пронизанная радиоволнами, накрытая сетью телекоммуникаций, степь не утратила вкус и к местным новостям. Ревет, лютует зимняя буря, а сквозь снежную круговерть продирается с вестями конный хабарчи-доброволец. На ближайшей зимовке наговорятся всласть, узнав о том, какие товары завезли в потребкооперацию, кого из начальства сняли в районе и за что, кого назначили, есть ли у него диплом института, из какого он рода.
Когда весь облепленный снегом выплывает на коне из бурана дедушка Мукан, чабаны встречают его почтительными возгласами:
— О, аксакал!..
Помогают снять заиндевелый тулуп, ведут в тепло. И кто-нибудь, кто помоложе, торопливо разжигает переносную газовую плиту, водружая на огонь ведерный чайник с облупившимся носиком.
Но весной, едва южный ветер начнет мять снега и степь голубеет от молодого света, как дедушкой Муканом овладевает беспокойство. Он не находит себе места. Снует по поселку, заглядывает всем встречным в лицо и растерянно улыбается, будто хочет высказать, да не может, не умеет передать словами то, что тяготит его и печалит.
Под вечер, не выдержав, седлает коня. От жердевых ворот верховая тропа, петляя, выводит на гребень урочища. Тут он слезает с седла и стоит долго, чернеет столбиком на фоне высокого предвечернего неба. Его хорошо видно со всех концов поселка...
В двадцатом году после рамадана отец нанялся в пастухи к татарскому купцу из Новой Казанки. В песках, в камышовых затишах, тот скрывал до лучших времен табунок ахалтекинцев. Наезжая, с ладоней скармливал сахар лошадям, но пастуху с подпаском еды давал в обрез. К весне они изголодались до обмороков. Отец послал Мукана в аул раздобыть взаймы хотя бы несколько пиал тары — поджаренного пшена. Пробирался Мукан по степи с оглядкой. Южный ветер нес запах гари. Недобитки из белоказачьего войска, сходясь с алашординцами в конные шайки, никого не щадили. В русских селах и в казахских аулах называли их одинаково — карабандиты.
Слетались сумерки, когда Мукан отомкнул замок на хлипких дверях, шагнул в настывшее нутро саманушки. После смерти матери отсюда словно ушел навсегда живой дух. Сквозь кривое оконце, слепленное из осколков стекла, скупо сочился свет. Под низким закопченным потолком было сыро и холодно, как в могиле.
Из степи вдруг накатил конский топот. Послышались совсем близко выстрелы, крики. Дико заржала лошадь и смолкла, захрапев. Он еле успел юркнуть за очаг, притаиться в углу за кучей тряпья, как в мазанку будто ворвался ураган.
Звякнуло выбитое стекло. Оглушительно ударили выстрелы, повис слоями до тошноты сладковатый дым.
От этой жути Мукан едва не сомлел. Но мальчишеское любопытство пересилило страх, и он слегка высунул голову из тряпья.
Двое из вбежавших, один в пальто, а другой в длинной солдатской шинели, прижались к стене по обе стороны от окна. Наклоняясь стремительно, точно падая, они стреляли из наганов. Третий, молодой парень в дубленом полушубке, весь опоясанный ремнями, стоял у распахнутых дверей. Ждал, выставив перед собой длинноствольный маузер и пружинисто собравшись, словно перед прыжком. Светлый чуб, курчавясь, свисал из-под кубанки с алой звездочкой, глаза горели.
В промежутках между выстрелами они возбужденно перебрасывались словами:
— По коням били, гады!
— Коней жалко. Могли бы уйти.
— На кого наскочили? На сапожковцев?
— Не похоже. По одежке видать братья-станишники.
— У, казара лампасная!
Парень оглянулся. Через долю секунды сильные руки вытянули Мукана из угла.
— Тю! Казашонок! Ты как сюда попал?
Он стоял посреди мазанки, трясясь в ознобе, зубы громко и часто стучали. Трое мужчин глядели на него молча.
Снаружи сипловатый басок окликнул беззлобно:
— Эй, красноперые!.. Хана вам пришла. Сдавайтесь. А не то попалим, как сусликов.