Парень подскочил к окну. Гибко изогнувшись, выстрелил из маузера.
— Врешь, подлюга! Чекисты не сдаются!
Мужчина в пальто оттянул его за рукав. Прикрикнул строго:
— Отставить, товарищ Андрей! Поберегите последний патрон. Пригодится.
Тесно сойдясь, они заговорили полушепотом. До Мукана донеслись обрывки: «С пацаном как? А может, проскочит... Лимонка есть...»
По крыше грузно протопали в сапогах. Они все невольно пригнули головы и взглянули с опаской на потолок. Раздался ломкий треск курая, как будто его кучей наваливали на плоскую крышу.
Андрей кинулся к Мукану. Обнял за плечи, подтолкнул к дверям.
— Слухай сюда, хлопчик. Ты по-русски мало-мало понимаешь? Молодец! Тогда слухай... Как загрохочет, ты не бойся. Ты беги. Шибко беги, милый. Понимаешь? Шибко!
Он говорил торопливо, даже весело, но слова его по тону не вязались с выражением глаз. Повернувшись спиной к товарищам, он говорил как бы и для них тоже, и только один Мукан видел, что парня ломает предсмертная тоска. Как орешинки круглые, в рыжеватых ресничках глаза заблестели влагой. Словно не стыдясь перед ним, мальчишкой, минутной своей слабости, жаловался Андрей на судьбу, на то, что ему, такому сильному и ловкому, приходится в расцвете лет погибать в этой затхлой норе, и не видать ему больше ясного неба, и не узнает он, какая же будет жизнь потом, когда в степях добьют последнюю контру.
Он притянул к себе Мукана и внезапно поцеловал в губы. Поцеловал крепко, до боли, обдав запахом махорки и тихонько, едва слышно застонав. Отстранился, но пальцы еще хватались за худую одежонку, копались в лохмотьях, словно не было у него сил выпустить из рук эту тоненькую ниточку, которая еще связывала их всех троих с живым миром.
— Давай!!!
Он закричал так, что у Мукана зазвенело в ушах. В тот же миг от взрыва гранаты за окном стены мазанки качнулись, осыпаясь сухой глиной. Мукан, далеко выброшенный во двор Андреем, упал на четвереньки. Пополз, как звереныш, обдирая ладони о мерзлые комья земли. Вскочил на ноги и, ничего не видя перед собой, задыхаясь, с колотящимся сердцем побежал вверх по склону, плача навзрыд и саднящими от порезов ладонями размазывая по лицу слезы и кровь.
На гребне урочища он обернулся. В загустевшей синеве вечернего неба горели неярко звезды. Свет их словно померк от высокого костра, взметнувшего к небу снопы искр. Вокруг, паля в огонь из винтовок, скакали верховые. Против костра они все казались черными всадниками на черных конях.
Выехав на гребень, еще в седле дедушка Мукан начинает напряженно вглядываться в даль. Ветер с юга, неся дыхание азиатских пустынь, чернит верхушки сугробов, но в урочище, где стоял когда-то аул баганалинцев, а потом была колхозная ферма, снежный покров еще глубок и нерушим.
Глаза в красных веках у дедушки Мукана слезятся, в груди покалывает. Он чувствует, что силы уходят, истекают каплями, как вода, пролитая на горячий песок. Минувшим летом, прихватив кетмень, он съездил на родовое кладбище — в холерный год сюда переселилось пол-аула. Поправил глинобитные стены мазара над могилой отца, расчистил рядом площадку. Он надеется, что после его смерти женщинам из поселка не придется на седьмой день возводить надгробие из глины. Директор совхоза, наверное, не откажет, разрешит взять для мазара белый кирпич.
О близком конце дедушка Мукан думает спокойно. Гнетет и мучает его мысль о том, что вместе с ним исчезнет память о людях, сгоревших в саманной мазанке. Он часто видел, как погибали на фронте. Смерть везде страшна, но там были братские могилы, фанерные пирамидки под жестяными звездочками и ротный писарь, отправлявший родным похоронки. А тут он один — только один — еще помнит о людях, сгоревших дотла, знает, что одного из них звали Андреем. Умрет он, дедушка Мукан, и оборвется последняя ниточка, и будто снова, во второй раз умрут те трое. Он ходил в школу. Волнуясь, сбивчиво рассказал о налете карабандитов на аул. Пионеры обещали начать поиск. Но разве найдешь по одному имени следы троих людей, если в степи после гражданской человечьи кости остались под каждым бугром?
Дедушка Мукан печалится. Смотрит пристально, словно желая вопреки всему разглядеть в урочище искры давнего костра. Зрение с годами у него ослабло, но слух по-прежнему чуток. Вглядываясь в даль, он одновременно прислушивается, не подает ли голос первая птица, отважно открывающая весенний перелет. Ему очень хочется хотя бы еще раз, в последний, увидеть, как в теплом небе тянутся стаи сизогрудых казарок, как медлительно, выше всех плывут журавли, как, суетясь и теряя перья, опускаются на озеро золотоглазые утки. Влажный воздух над степью тогда словно кипит от взмахов крыльев, от птичьего крика, писка, трубного гласа.