И все же любопытны те мысли «Проекта», которые легли в основу жизни Академии наук, ибо хорошо известно, что начальный импульс является наиболее долгоживущим, а время показало, что избранные Академией приоритеты оставались таковыми, почти без всяких изменений, без малого два столетия.
Согласно «Проекту» 1724 г. Академия провозглашалась «собранием ученых и искуссных людей», они должны заниматься только наукой, а об «учении протчих никакого попечения не име-ют» [44]. Этот параграф оказался на поверку чисто «бумажным», ибо, во-первых, Академия стала не «собранием», а государственным учреждением с жесткой чиновной регламентацией, а, во-вторых, организация в составе Академии наук гимназии и университета сделала последнюю декларацию абсолютно нереалистичной. Помимо этого, «Проект» декларировал, что российская Академия пойдет своим путем, ибо нельзя «здесь следовать в протчих государствах принятому образу, но надлежит смотреть на состояние здешнего государства как в разсуждении обучающих, так и обучающихся, и такое здание учинить, чрез которое бы не токмо слава сего государства для размножения наук нынешнем временем разпространилась, но и чрез обучение и розпложение оных польза в народе впредь была» [45].
К параграфу, обязывающему каждого согласившегося отправиться в Россию ученого захватить с собой одного-двух учеников, Петр собственноручно приписал: «Надлежит по два человека еще прибавить, которые из словенского народа, дабы могли удобнее русских учить, а каких наук написать имено» [46]. Однако это указание монарха, особенно в первые годы, выполнить было нелегко – русские дети весьма неохотно шли постигать азы науки.
Два слова о проекте Л.Л. Блюментроста. Он прекрасно знал ситуацию в стране, а потому в своем проекте Академии наук предусмотрел, что она станет не только высшим ученым учреждением, но и высшим учебным заведением, да еще и гимназией для отроков. (Блюментрост объединил три разнородных учреждения по одной причине – так дешевле). Поэтому несколько первых десятилетий (до 1766 г.) Академия наук была Академией только по названию, функционировала она как своеобразный научный инкубатор с замкнутым циклом обучения.
* * * * *Хорошо известно, что Петр был абсолютно самодостаточным правителем: он приближал к себе тех, кто, не рассуждая, готов был слепо выполнять любое его начинание, и жестоко расправлялся с теми, кто вставал на его пути. Что для него тысячи безымянных стрелецких голов или тысячи жизней булавинских казаков, осмелившихся взбунтоваться против его тирании, если он в 1718 г. довел до смерти собственного сына-наследника только за то, что тот не принял дух его реформаторства. Что для него знатные русские фамилии, если бороды самым родовитым боярам прилюдно, на потеху всем стригли его шуты. Что для него осквернение душ православных, если он, нарочито издеваясь над ними, устраивал «всешу-тейские соборы» с патриархами-шутами во главе. И много еще подобных фактов можно было бы привести.
Но дело в том, что все они, вскрывая нравственные коллизии петровских реформ, позволяя нам глубже понять настроения ломавшейся России, ничего не дают для оценки самой сути содеянного Петром Великим.
А суть глубоко и образно выразил Пушкин. Петр сделал со страной то, что до него не удавалось никому: бешеным напором, «уздой железной Россию поднял на дыбы». И в такой неестественной позе она с тех пор и пребывает, никак ей не удается опуститься на все точки опоры.
Петр, как известно, изменил Россию до неузнаваемости. И все же главное, на что впервые решился именно Петр Великий, – это раскрепощение разума человека. Он вывел мысль из-под контроля церкви, стимулировал интеллектуальный труд. Пусть Академию наук он создал на «пустом месте». Он все же создал ее! Именно во время Петра научная мысль впервые стала реальной созидательной силой. Недаром первый русский ученый-академик М.В. Ломоносов с гордостью за Петра воскликнул: «Он Бог твой, Бог твой был, Россия!»
И самое, пожалуй, поразительное в том, что трезвый рационализм и жестокость Петра мирно уживались с какой-то романтической нежностью к науке. Он прекрасно понимал, что дело делается куда медленнее, чем ему бы хотелось; он видел, что не все у него получается так, как было задумано, и это приводило его в бешенство. Но он, по словам В.О. Ключевского, был полон «простодушной веры» в науку, он не сомневался, что именно она поможет все наладить, сгладить все изъяны нововведений; именно она, давая конкретные знания, вытянет тяжкий воз российской государственности. И абсолютно был прав В.О. Ключевский, когда писал, что та же вера в науку «поддерживала нас и после преобразователя всякий раз, когда мы, изнемогая в погоне за успехами Западной Европы, готовы были упасть с мыслью, что мы не рождены для цивилизации и с ожесточением бросались в самоуничтожение» [47].