Мистер Таппер часто вздыхал, и верхние ветви ясеня наклонялись и с состраданием смотрели на него.
Мистер Таппер чуть помолчал, а потом добавил еще грустнее:
— Человек настолько зависит от привязанности, что если не может заполучить ее естественным образом, то станет искать ее повсюду. Ночью он выйдет в поле и увидит, как кривой месяц заходит за темную тучу. Рогатый месяц внушит ему надежду, и он вообразит, что разрушение смилостивится над ним. Увы! я не тот человек, чтобы найти утешение вне дома, поэтому, когда Уильям рассказывает обо мне байки, а жена их слушает, мне совершенно бесполезно говорить с мистером Баркером или мистером Коббом. Всякий раз, когда я встречаюсь с этими двумя, которые работают у фермера Лорда, они только и обвиняют меня в том, что я привел в мир такое порочное существо, как рыжий Уильям, и я не могу подобрать слов, чтобы ответить им на их несправедливые обвинения.
— Некоторые, — прошептал ясень, ибо легкий ветерок шевельнул его ветки, — когда с ними обращаются дурно, ищут утешения у Бога.
— Я не из их числа, — грустно сказал мистер Таппер, — ибо мое воображение не может подняться на такую высоту, чтобы узнать Бога. Вообще-то я не верю в то, что любому начертано узнать Бога или как-то иметь с Ним дело. И каким благом может Он меня наделить, если я узнаю Его? Не Бог теснит меня, а мой сын Уильям, моя жена и мистер Бридл. Стоит мистеру Бридлу услышать, как я вношу в дом молоко, он вопит из гостиной, что знает, кто я таков. Но как он может, доброе дерево, знать то, чего не знаю я сам? Я ношу ту же старую одежду по будням и праздникам; я знаю свою одежду, но не знаю себя. Большинство людей хочет убежать от самих себя, но я не знаю себя достаточно, чтобы это сделать. Кто-то любит выпить пива, поболтать или повеселиться с женщинами, однако моя жена и Уильям привили мне стойкую неприязнь к этим удовольствиям. Если бы я увидел сейчас самую прелестную, не обремененную одеждой женщину, лежащую на лугу и призывающую меня, я бы предпочел прилечь рядом с коровами мистера Бридла. Когда начинаешь прислушиваться к голосу кустарника и слышишь его милое, едва слышное бормотанье, очаровываешься и восхищаешься настолько, что даже смех человеческого дитяти становится для твоих ушей волчьим завыванием.
— Могу в это поверить, — отозвался ясень, — но и удивляюсь тому, что вас не манят услады любви, которым даже в такой глуши я становлюсь ежедневным свидетелем.
— Отозвавшись о любви с пренебрежением, — тихо ответил мистер Таппер, — я сделал это с мужской точки зрения…
— И вы правы, что делаете различение, — сказал ясень, заливаясь краской от солнечного луча, пронзившего облако.
— Это от сыновних сплетен произошел весь раздор, — сказал мистер Таппер, — как я сейчас расскажу. Я обожаю коров…
— Наитишайшие и наипослушнейшие существа в мире, — вставило дерево.
— Когда их доят должным образом, — согласился мистер Таппер, — хотя мне их уже никогда не доить и не ощущать влажный, приятный запах коровника, — мистер Бридл прогнал меня сегодня.
Листья ясеня затрепетали.
— Скажите, как это произошло? — спросило дерево.
— Это все сын, — ответил мистер Таппер. — Он сказал мистеру Бридлу, будто я подоил белую корову с рыжими подпалинами, выпил все молоко и средь бела дня улегся спать. «Этим он каждый день занимается, — добавил Уильям, — а когда вы посылаете его чистить канавы, он заваливается под ясень и лежит там до вечера». Не зная об этих словах, в тот день я выполнял свои обычные обязанности, а когда закончил дойку, то заглянул к мистеру Бридлу и попросил заплатить. Мистер же Бридл послал меня к черту! Я осведомился, что я сделал такого, чтобы его обидеть, и он ответил тем, что просто швырнул мне недельную выручку в лицо и приказать убираться.
— А что потом? — спросило дерево.
— По пути домой я прошел мимо Баркера и Кобба; они ничего не сказали, только бросили любопытствующий взгляд, точно я какое-то странное чудовище, которое может их укусить. Подойдя к своему дому, я не вошел сразу, а заглянул в окно. Я увидел Уильяма, который, положив локти на стол, весь взъерошенный рассказывал жене такое, отчего она в изумлении вскинула руки. Он рассказывал ей всякие невероятные, таинственные истории, пока я не открыл дверь, вошел и, спокойно усевшись, приступил к полднику. Едва я кончил есть, жена угостила меня таким взглядом, что мне ничего не оставалось, как опять уйти в поле, чувствуя такую скорбь, какую может чувствовать бедный человек, с которым обращается весьма дурно. Но, едва достигнув зеленого поля, я осознал, что нахожусь среди друзей, и хоть я был погружен в грустные мысли, я вскоре понял, что радостно вслушиваюсь — не как тот, что просто слушает из удовольствия послушать птичьи трели, стрекотание кузнечиков, жужжание пчел над желтыми цветами ракитника, но как тот, что слушает слова любящих друзей. Тогда я понял, что до этого дня не знал, что такое истинное счастье. Меня освободили от работы в поле, и хотя другой теперь будет доить благородных коров мистера Бридла, мне уже нет нужды искать привязанности своих собратьев, найдя любовь, необходимую человеку, в зеленом кустарнике. «Ага! — сказал я. — Насколько добрее брюзжащей женщины может быть мягкая мшистая кочка. Молодые девушки, наверно, нежнее — хоть я и не знаю, так ли это, — но мягкая мурава на маленьком холмике лучше них».