Завершив операцию и перерезав пуповину, все забегали, выкрикивая что-то друг другу.
Она не плакала.
Почему она не плакала?
— Девятьсот восемьдесят граммов, — сказала медсестра.
— Нам понадобится аппарат СИПАП, — сказала другая.
— СИПАП? — переспросил я, когда они проходили мимо меня.
— Аппарат, поддерживающий давление в дыхательных путях, чтобы помочь ей дышать.
— Она не дышит? — спросил я у другой.
— Дышит, просто дыхание очень слабое. Мы переведем ее в отделение интенсивной терапии. Вам сообщат, как только состояние малышки стабилизируется.
Прежде чем я успел спросить еще хоть что-то, ребенка уже унесли.
В операционной остались несколько человек, чтобы позаботиться о Джейн, а потом ее перевели в палату, где она проспала несколько часов. Когда же Джейн наконец проснулась, доктор сообщил нам о состоянии здоровья нашей дочери. Он сказал, что она в тяжелом состоянии, но врачи делают все от них зависящее. Девочка находится в отделении интенсивной терапии, и ее жизнь по-прежнему в опасности.
— Если с ней что-то случится, знай: это ты виноват, — сказала мне Джейн, когда доктор вышел из палаты. — Если она умрет, я не виновата. Это все из-за тебя.
— Я понимаю вас, мистер Уайт, но… — Джейн стояла в отделении интенсивной терапии спиной ко мне и говорила по мобильному телефону. — Я знаю, сэр. Да, я все понимаю. Просто мой ребенок попал в отделение интенсивной терапии, и… — Она замолчала и, переступив с ноги на ногу, кивнула. — Хорошо. Я поняла. Благодарю вас, мистер Уайт.
Она завершила звонок и, покачав головой, вытерла глаза, после чего повернулась ко мне.
— Все в порядке? — спросил я.
— Просто рабочие моменты.
Я только кивнул.
Мы неподвижно стояли и смотрели на нашу дочь, которая с трудом дышала.
— Я так не могу, — прошептала Джейн, задрожав всем телом. — Я не могу просто торчать здесь и ничего не делать. Чувствую себя совершенно бесполезной.
Прошлой ночью мы думали, что потеряли нашу малышку, и в тот момент я почувствовал, что душа моя разрывается. Джейн вообще с трудом справлялась — она ни на минуту не заснула.
— Все хорошо, — сказал я, но не верил собственным словам.
Она покачала головой.
— Я на это не подписывалась. Я не подписывалась на такое. Я никогда не хотела детей. Я хотела быть просто юристом. У меня было все, о чем я мечтала, а теперь… — Джейн нервно задрожала и, обхватив себя руками, прошептала: — Она умрет, Грэм. У нее слабое сердце. Легкие недоразвиты. Она практически не живет, а только существует, и то… только благодаря всему этому. — Джейн махнула рукой в сторону датчиков, закрепленных на крошечном тельце нашей дочери. — А мы просто вынуждены торчать здесь и смотреть, как она умирает? Это жестоко.
Я не ответил.
— Я не могу больше этого выносить. Она здесь почти два месяца, Грэм. Разве за это время ей не должно было стать лучше?
Слова Джейн раздражали меня, а ее уверенность, что наша дочь не выберется из этого состояния, вызывала отвращение.
— Кажется, тебе лучше съездить домой, принять душ. Сделай перерыв. Может, стоит сходить на работу, чтобы переключиться.
Она переступила с ноги на ногу и поморщилась.
— Да, ты прав. На работе мне нужно многое наверстать. Я вернусь через несколько часов, ладно? Потом сменю тебя, чтобы ты тоже смог принять душ.
Я кивнул.
Она подошла к нашей дочери и посмотрела на нее сверху вниз.
— Я до сих пор никому не сказала, как ее зовут. Это ведь глупо, да? Давать ей имя, когда она все равно умрет.
— Не говори так, — оборвал ее я. — Надежда по-прежнему есть.
— Надежда? — Джейн бросила на меня взгляд, полный сомнения. — С каких пор ты стал надеяться?
Мне нечего было на это возразить, потому что она была права. Я никогда не верил ни в приметы, ни в надежду, ни во что другое. Я не знал Божьего имени до того дня, когда родилась моя дочь, и чувствовал себя полным дураком за простой порыв вознести ему молитву.
Я был реалистом.
Я верил в то, что видели мои глаза, а не в какую-то призрачную надежду. Но все же в глубине души при виде этой маленькой фигурки я хотел бы уметь молиться.
Это эгоистичная потребность, но мне было нужно, чтобы моя дочь поправилась. Мне было нужно, чтобы она выкарабкалась, потому что я не был уверен, что смогу пережить ее потерю. Когда она родилась, в груди у меня возникла ноющая боль. Мое сердце словно очнулось после долгих лет сна, но, проснувшись, оно не почувствовало ничего, кроме боли. Боли от осознания того, что моя дочь может умереть. Боли от того, что я не знаю, сколько дней — а может, и часов — ей осталось. Поэтому мне было необходимо, чтобы она выжила. Чтобы душа моя избавилась от боли.