Моя мать снова жива, во всем, вплоть до забытых мелочей, сокровенных укоров, потаенных обид. Она была открытой раной, мертвым грузом, а теперь — какой это изумительный персонаж! Все полюбят ее, оправдают, поймут…
Мне пришлось прерваться на сутки: кремация, потом поездка — быстро, туда и обратно, — чтобы опорожнить урну в нашем родном доме. Завещание было ее последней пакостью — ее последним подарком. «Я прошу моего сына Алексиса рассыпать мой прах на кровати в сиреневой комнате». В ее девичьей спальне. На той самой кровати, где мы, моя сестра и я, были зачаты. Дети войны, дети насилия… Я исполнил волю матери, сознавая, какая получится дивная глава будущей книги.
Все осталось как было под слоями пыли в доме на берегу моря, среди чахлых сосен и увязших в песке колючих кустиков. Проклятый дом, который она так любила, пока его не реквизировали нацисты, и оставила с тех пор в запустении, так и не согласившись хоть раз вернуться туда, чтобы освободить его, продать или сдать внаем. Дом, где я родился, от которого она навсегда отвратила меня при жизни и который подарила после смерти, чтобы я воскресил в нем ее прошлое…
Звонок в дверь. Я поднимаю голову от листков, с трудом прихожу в себя в облаке табачного дыма; сиреневая комната тает, и уличный шум Парижа вновь окружает меня. Я зачеркиваю слово, дописываю фразу. Еще звонок. Смотрю на будильник. Стрелки показывают полдень — не знаю, какого дня. Телефон и автоответчик отключены, я включаю их только вечером, чтобы позвонить Надеж и заказать пиццу.
Я отодвигаю стул, застегиваю пижаму, иду к двери, смотрю в глазок. Матильда Ренуа. С какой-то коробкой в руках. Приоткрываю дверь.
— Я вам помешала?
— Да.
— Это для вашей дочери.
Она протягивает мне коробку. Фирменную, из дорогой кондитерской. Черт, сегодня же четверг.
— Поздравьте ее от меня с днем рождения.
— Ее здесь нет.
— Я знаю.
Мои пальцы стискивают дверную ручку.
— Вы испугались, что я доберусь до нее, и отправили куда-то, подальше отсюда. Отличный повод, не правда ли? Не надо, не благодарите меня. Вы наконец один, вас не мучит совесть, можете спокойно работать. Вы предложите мне выпить?
Я распахиваю дверь, она входит, идет прямиком в гостиную, задерживается над моими листками, но смотрит только на номер страницы.
— Впечатляет. Я весьма польщена.
Она поворачивается ко мне, сияя улыбкой.
— Вы можете передать ей торт, или это слишком далеко?
— Вы мне мешаете, Матильда.
— Я вас подкармливаю. Вот что, давайте сделаем так, будто она здесь.
Матильда берет у меня коробку, развязывает ленточку, открывает на столике маркетри. «Надеж» написано белым кремом на шоколадном фоне. Присев, она одну за другой втыкает в торт свечи, которые достала из кармана. Я закрываю дверь. Я в том состоянии, когда даже таким вот паузам находится место в книге. Сцена, которую я наблюдаю с порога, волшебным образом вписывается в воссозданное на бумаге прошлое. Это отступление в сегодняшний день создает второй план, сдвиг, фон, резонанс с былыми драмами.
Я достаю две тарелки, подхожу к ней сзади. Конский хвост завязан высоко, шея открыта, тонкая, нежная, с запятой выбившегося локона. Было бы так легко задушить ее, в состоянии необходимой обороны, конечно, — теперь, когда в полиции лежит мое заявление. Или повалить ее на письменный стол и изнасиловать среди этих страниц, которых она добивалась, которые я написал. Подушку на лицо — а потом ее тело сгорит в каком-нибудь овраге в «Мазерати», который она якобы украла у меня…
— Над нравится в Севеннах?
Ее голос доносится до меня как далекое эхо. Я сажусь напротив нее на диван, чтобы совладать с головокружением. Отчего-то немеет рука. «Писательский спазм» — но, может быть, и сигнал тревоги… Или просто голод, разбуженный запахом торта. Я со вчерашнего вечера ничего не ел. Она отрезает кусок, протягивает мне тарелку. Глотаю кусочек, второй, третий, ем, не сводя с нее глаз. Она сидит по-турецки и внимательно смотрит на меня, кажется, даже не дышит, как будто я делаю что-то очень важное.
— Вкусно?
— Изумительно.
— Писать вам на пользу, вы похорошели. Становитесь другим человеком, когда говорите себе, что все-таки стоило.
— Откуда вы знаете про Севенны?
— Забудьте. Вы сейчас в другом измерении; оставьте Надеж в реальности.
Какое-то оцепенение охватывает меня, а она между тем продолжает говорить, все медленнее, все ласковее: