Шарли обняла ее за плечи, успокаивая, как мать ребенка, хоть сама и не знала материнской ласки.
— Это не твоя вина, Дельфина… Мне кажется, он тащит за собой паршивую карму. Может, убил кого-то по-настоящему в прошлой жизни и не попался, вот и вешает на себя убийства, а ему верят… Это он самый и есть, суд кармы. Ничем не хуже твоего.
— Ты думаешь, что девушки в самом деле стали пленницами картин?
— Да.
— Но что, если они живы, где-то находятся, во власти… Спрятаны, заперты, для каких-то ритуалов типа черных месс?
Шарли вдруг вскочила на ноги, напряженная, как струна, и отчеканила звонким голосом:
— Если он их околдовал, пока писал, я знаю, что надо делать. Есть один способ. Только один.
Камера была расписана вся — и пол, и потолок. Два голубя с раскинутыми крыльями обозначали авторство, один на пороге, другой над зарешеченным окошком.
— Жду, чтобы высохло, — сказал Жеф, сидевший по-турецки на последнем квадратном метре нетронутого бетона.
— Я могу войти? — спросила Дельфина.
— Нет. Хотя… Вы унесете меня на подошвах ваших туфелек.
— Осторожней! — взмолился сторож. — Идите левее, вдоль стены: он начинал писать отсюда.
Дельфина опустила ресницы в знак согласия и, разозлившись на восторженный тон старика, машинально огляделась: интересно, есть ли его изображение на стенах; он между тем запер дверь и прислонился к ней снаружи.
— Чем могу служить, мадам следователь?
— Вы когда-нибудь уничтожали свои произведения?
— Почему вы так думаете?
— Что произойдет, если уничтожить портреты пропавших девушек?
Лицо Жефа закаменело. Он отвернулся.
— Я не расслышала ответа.
— Я начинаю тревожиться за вас, Дельфина Керн. Вам вредно общаться с ясновидящими. Вы вправду думаете, что я типа колдун, навел на своих моделей порчу, и достаточно истребить мои картины с крестным знамением и зубчиком чеснока, чтобы девушки появились, живые и здоровые?
— Вот мы и посмотрим.
Она увидела, как сжались его челюсти. Да, Шарли наверняка была права. Потерявшие память и рассудок, одурманенные, Сесиль и Ребекка находились в руках какой-то секты. Все бригады жандармерии, час назад поднятые на ноги, уже работали в этом направлении. Но если Жеф служил вербовщиком некоему гуру, то почему он пришел с повинной и никого не выдал? Как припереть художника к стенке, как достучаться до его совести?
Он вдруг вскочил, шагнул к ней, оставляя свои следы на фреске.
— Знаете, вы меня очень огорчили, Дельфина. У вас есть один способ помочь мне понять, что происходит во мне, только один, но вам он даже не пришел в голову.
— Какой?
— Позировать мне. Ведь в этот самый момент все и происходит. Когда лицо начинает жить своей жизнью на картине, своей истинной жизнью. Когда оно больше не принадлежит ни модели, ни мне. Вот тут и срабатывает какой-то механизм. С этого момента я не принадлежу себе и не знаю, что делаю. И эта тяга к убийству — она реальна. И она — не от картины. Она — от глаз девушки, которая ничего больше не видит, кроме своего изображения. А я — меня больше не существует. А я так хотел существовать для нее…
Дельфина выдержала его взгляд. Впервые она уловила в его словах намек на правду.
— Потом — темнота. Черная дыра, небытие… Я прихожу в себя спустя много часов, картина закончена… А девушки — исчезли.
— Ведь не доказано, что это вы, Жеф, — мягко проговорила Дельфина. — Может быть, они просто испугались и убежали… А исчезли потом, по другой причине…
— Но вы же мне верите, вы! — крикнул он отчаянно, приблизившись к ней вплотную.
— Да. Я верю, что у вас возникало желание их убить. И что потом ваше подсознание выстроило целую систему, чтобы объяснить этот… импульс. А теперь вы — пленник этой системы.
Он опустил глаза.
— Знаете, я ведь и правда был в них влюблен. Не только как художник. Я хотел, чтобы они стали моими в жизни.