Она возвращалась на машине около семи; я ждал ее снаружи, не хотел, чтобы она меня застукала, вторглась в мои чувства, во владения Марины. «Вилла Марина» — так назывался дом, я нашел табличку на столбе, наполовину скрытую плющом. И она стала для меня Мариной, эта женщина, которую я представлял себе во всех комнатах, осязал в ее головных щетках, ласкал в ее платьях, целовал в выемках ее подушек. Чем подробнее рисовал я себе ее образ, тем сильнее манил меня дом, тем крепче он меня держал, казалось, не хотел вечером отпускать и ждал моего возвращения.
Однажды утром в гардеробе сиреневой комнаты платье на плечиках показалось мне светлее, чем накануне. А между тем погода была такая же и свет не ярче. Ткань словно выгорела слегка, как от долгого пребывания на солнце — как штука такого же шелка на чердаке под слуховыми окошками. Я решил, что просто перепутал с другим платьем, в другом шкафу, их в доме было столько… И выкинул из головы эту мелочь. Но на следующий день в другой комнате, в квадратной башенке, я обнаружил висевший на ключе комода лифчик. Его не было раньше, я не мог не заметить, я заходил в эту комнату раз десять, не меньше… Современной модели, размера 85 В, телесного цвета. Я взял его в руки, медленно поднес к лицу. От него пахло домом, очагом и сырой штукатуркой, морем и смолой, но к этим знакомым запахам примешивался аромат лимонной мелиссы, еще свежий, еще теплый. Торжествующий крик вырвался из моей груди. Уткнувшись носом в ткань, я повторял про себя: Марина здесь. Марина существует.
Весь день я обшаривал дом в поисках других следов, еще хоть одного признака жизни. Я был уверен, что этот лифчик был оставлен на виду нарочно: мне словно подмигнули. И все, что я ощущал до сих пор, предстало теперь в новом свете — не зря я ощутил себя непрошеным гостем, изгнанным, потом принятым, мало-помалу становившимся своим, как будто та, чье присутствие я выслеживал здесь, сама украдкой следила за мной… Я злился на себя: зачем пользовался посудой в кухне, зачем сидел во всех креслах? Я искал следы и находил только свои собственные. Ночевала ли она здесь? Я обнюхал все простыни — ничего. Полотенца в ванных были по-прежнему сухи, свечи не оплыли. Пасьянс на ломберном столе все в той же позиции.
Я обессиленно прилег на продавленные подушки синего дивана. Закрыв глаза, прижал к лицу лифчик и вдыхал до одури, чтобы запах создал образы в моем мозгу. И, вдыхая, все острее ощущал чье-то присутствие рядом, то бестелесное присутствие, которое будто смеялось надо мной. Да, именно так: меня выгнали, потом приняли с опаской, потом оказали гостеприимство, а теперь вот — высмеяли. Если я не нашел никаких следов, это значит, что хозяйка пряталась. Она играла со мной. Как играла со своим домом: радуга из салфеточек, палец рыцаря, одежда повсюду… Я должен разгадывать знаки, идти по следу, довериться, ждать… Да-да, она оставила мне этот лифчик, словно говоря, как в детской игре: «Горячо!» Теперь мне оставалось только воплотить ее запах, дав волю воображению, представить за ним груди, вылепить бедра, ягодицы, лицо — и тогда она придет и заполнит созданную мной форму.
Откинув голову, зажмурившись, неспешно двигая рукой, я совершал заочный любовный акт, как когда-то с фотографией Кристины в платье из «Чайки», — с той разницей, что я не возвращался назад, а забегал вперед, и образы рождало предвкушение, а не память и не мысленное усилие. Я не воссоздавал — я творил. Я облекал в плоть предмет моего желания. Я слушал свою интуицию, слушал дом, слушал запах. Размытая золотистость волос в водорослевом колыхании, смеющийся рот, а глаза серьезные… Пепельно-голубой взгляд. Волевой подбородок и покорные плечи, гибкое налитое тело, строптивая и нежная сила первых ласк, потом — внезапная властность в наслаждении, безудержная страсть, неистовая, слепая… Ее лицо меняется, волосы вдруг оказываются остриженными, щеки в длинных царапинах, глаза наполняются слезами ненависти, она кричит моим голосом, когда мы кончаем, в ярости, в гневе, в упоении местью… И наступает полная, конечная безнадежность в медленно спадающем напряжении.