ВЫ — МОЙ ПРЕДМЕТ
Долгое время я считал, что мне просто везет. Моя карьера была прямой линией, препятствия на пути устранялись сами собой, и льстецам я всегда отвечал, скромно, но не без гордости, что никакой моей заслуги в том, что они именовали успехом, нет.
— Спасибо.
Я смотрю на девушку, удивляясь ее реакции на мои слова. Она улыбается мне, подперев рукой щеку над чашкой чаю с лимоном.
— За что спасибо?
— За оценку вашей удачи.
— Это естественно.
— Но приятно.
Она говорит как повариха, чью стряпню похвалили. Только акцент смещен: на первый план выдвигается не качество ингредиентов, а вложенный труд. Видали мы всякое, иные профессора ведут себя так, будто сами написали произведение, которое комментируют, критики превозносят себя через авторов, которых разбирают, но куда реже встретишь студентку, воображающую себя причастной к судьбе писателя только потому, что пишет о нем курсовую.
Я познакомился с ней двадцать минут назад на моем стенде Книжного салона в Монпелье. Она протягивала мне мой последний роман. За ней теснились люди, но она не спешила, стояла и молча смотрела на меня. «Кому?» — спросил я. Она ответила: «Я Матильда Ренуа», как будто это имя должно было мне что-то говорить. Не припомнив, я выдавил из себя «А» и подписал книгу на память о нашей встрече. Она взяла ее и продолжала стоять неподвижно, все так же не сводя с меня глаз. Девушка была хорошенькая, и я спросил, читала ли она меня раньше. Она ответила просто: «Вы — мой предмет», так и сказала. Второй год докторантуры в Сорбонне, пишет диссертацию по моим книгам. Она, похоже, все их прочла, разобрала, разложила по полочкам, и ее дипломная работа получила восемнадцать баллов из двадцати. Я был польщен. Люди, ожидавшие своей очереди, уже начали возмущаться, и я предложил ей подождать меня в кафе напротив.
И вот теперь подношу ей зажигалку и спрашиваю, почему она выбрала именно меня.
— Так получилось. Наткнулась на вас. Вообще-то я вас открыла для себя в четырнадцать лет, да так и не выпустила из виду. Когда я что-то начинаю, то иду до конца.
В ее голосе нет истерических ноток, даже гордости нет. Какой-то обреченный тон. Смиренно-ностальгический: тон человека, который подводит итог на закате жизни и с сожалением понимает, что так и не изменился. Странно слышать речь старой дамы из уст молодой девушки. Она вежлива, но холодна. Нет, не то чтобы холодна. В ней ни тепла, ни отчужденности. Слово, которое ей больше всего подходит, — нейтральна.
— Что же вам во мне понравилось?
Я задал вопрос равнодушным тоном, ноткой горечи давая понять, что не заблуждаюсь на свой счет и знаю, что моя внешность долго была привлекательнее моего творчества.
— Вы предсказуемы.
Это слово меня удивляет. Сбивает с толку. Тем более что звучит оно как комплимент.
— Вы срабатываете всегда одинаково, месье Керн. Ваше отношение к событиям, к воспоминаниям, к людям… То, как вы управляетесь с эгоизмом и чувством вины. Я написала вашу биографию в приложении к дипломной работе. Все сходится. Вы проходите мимо живых и хорошо говорите только о мертвых.
Молчание тает в движениях официанта, который принес десерт дня. Шоколадный бисквит в лужице соуса.
— Я могу прочесть вашу работу?
— Нет. Это изменило бы ваш взгляд на себя.
Я улыбаюсь. Мне нравится эта манера защищать меня от меня самого.
— А в диссертации, которую вы пишете… Под каким углом вы рассматриваете меня в ней?
— Ретроактивная биография. Воссоздание ваших отношений с людьми, которых вы потеряли. Это лучшая линия, не правда ли?
Я развожу руками: ей судить.
— Вы открываете душу тем, кто уже не может вас услышать. Вы ничего не говорили им при жизни, а теперь строите диалог с ними, домысливая, как они могли понять ваше молчание. Каждый раз вы воссоздаете свой образ в памяти умершего.
Ее чай остывает. Странное дело, я всегда держу ухо востро с журналистами и прочими толкователями, пытающимися исподволь выдоить меня, — почему же я проникся доверием к этой белокурой интеллектуалке, которая так хорошо читает меня между строк? За какие-то полчаса знакомства между нами установилась близость любовников со стажем, таким долгим, что уже нет нужды притворяться. Но у меня нет чувства, что она меня «клеит». Я для нее — нечто вспомогательное. Вроде суперобложки на книге. Необязательная упаковка законченного произведения.
— Вы были где-то поблизости?
— Нет, — отвечает она.
Я не мешаю ей, пока она доедает свой бисквит, медленно и как бы машинально. Заказываю себе второй скотч.
— Вы приехали специально, чтобы встретиться со мной?
— Да. Я написала вам двенадцать писем, вы не ответили.
— Я никогда не вскрываю писем читателей. Или ты пишешь, или переписываешься.
— Я знаю, месье Керн.
— Можете называть меня Алексисом. У вас был ко мне какой-то конкретный вопрос?
— Нет. Все есть в ваших книгах.
Это прозвучало как укор. Как сожаление, по крайней мере. Она смотрит на часы, говорит, что ей пора на поезд, надо возвращаться в Париж. Я машу официанту. Она достает бумажник, я протестую, она настаивает, я завладеваю счетом. Чтобы совесть ее не мучила, уточняю, что запишу это в статью расходов, заплатят устроители. Она резким движением вырывает у меня счет.
— Это я работаю над вами.
В ее глазах вдруг полыхнула ярость — чистая, концентрированная. Я наблюдаю за ней, пока она заполняет чек, и думаю, что с такой, пожалуй, лучше не спорить, себе дороже. И разочаровать такую не дай бог. Ну и ладно, все равно я с моими читательницами больше не сплю. Алкоголь заменил мне женщин: проще и в качестве снотворного столь же действенно. Нет больше Алекса, завсегдатая ночных клубов, есть Алексис Керн, член Французской Академии, и я не жалуюсь. Я оторвался по полной, наелся досыта, красота, здоровье, сила хорошо послужили мне, и я горжусь, что в пятьдесят девять лет так плохо сохранился. Сердечные порывы мне уже не к лицу, и узы не по летам.
— Вы работаете над новой книгой?
— Нет.
— Чего же вы ждете? Вы уже четыре года не издавались.
Ее ореховые глаза подернулись льдом, лицо закаменело.
— Я не пишу по заказу. И за мной — мое творчество. Оно ваше, — добавляю я с улыбкой, чтобы «разморозить» ее. — Но ваш «предмет» исчерпал себя.
Она смотрит на меня с обиженным видом — несправедливо обиженным.
— Во всех интервью вы говорите о вашей «счастливой звезде». А что если это я?
— Вольно вам так думать.
Она встает, протягивает мне руку. Отрывая зад от стула, я тихо говорю притворно-сокрушенным тоном:
— Я вас разочаровал.
— Вам трудно это пережить?
Ни одно мое слово не застигло ее врасплох. У меня мелькнула мысль, что тысячи часов, проведенные, так сказать, в моем обществе, дают ей иллюзию власти автора над персонажем. Ощущение диалога со мной. Ну да, она ведь столько обо мне писала, столько перечитывала вслух.
— Мало кто из писателей выигрывает при личном знакомстве, Матильда. Почему вы так хотели со мной встретиться?
— Потому что вы меня разочаровали.
Я так и стою перед ней, не зная, куда девать руки.
— Как мужчина или как писатель?
— Мужчина меня не колышет. Мне не нравится, что вы написали о смерти вашей бывшей жены. Это было немотивированно. Надуманно. Шито белыми нитками. Стоило ли, в самом деле?
Почему-то она вдруг опускает голову.
— Что — стоило?
Она пожала плечами, не глядя на меня.
— О вашей матери — вот о ком вы должны написать, и сами это знаете. Нет смысла ждать.
И она ушла. Я проводил глазами ее фигурку, пробирающуюся напрямик между столиками. Маленькие круглые ягодицы, брючки на бедрах, бордовая кожаная куртка, конский хвостик, туфли на платформе, плюшевый мишка-рюкзачок.
Я сел, не спеша допил скотч. В голове беспорядочно крутились обрывки фраз, образы, связанные с ее словами, неотвязное эхо, которое я пытался заглушить. Какая-то тревога витала вокруг ее опустевшего стула. Она не оставила мне ни телефона, ни адреса. Я придвинул к себе блюдечко со счетом и посмотрел на ее чек. «М-ль Матильда Ренуа — 4, сквер Писателей-павших-в-боях-за-Францию, 75016, Париж». Адрес выглядел шуткой, почерк был по-детски округлый, а подпись напоминала закорючку на контрактах, десятками подписываемых генеральным директором. Столько противоречий в молодой женщине я видел впервые. Все в ней не сочеталось, все шло вразброд, но в целом создавало ощущение незаурядной силы. Я весьма далек от мазохизма, и все же мною овладело странное возбуждение от превосходства этой диссертанточки. Ее внешность самодовольной кошечки привлекала меня куда меньше, чем проницательность, ясный ум, прямота. Ведь и правда, роман о моей бывшей состряпан по случаю и я не могу им гордиться. Декорум, прикрывший не убожество, как водится, но удачу. Две сотни страниц вымученных сожалений и самоедства с единственной целью скрыть вздох облегчения: нелепая гибель Анн-Кароль избавила меня от неудобного свидетеля той правды, которую я тщательно прятал в своих книгах, а также от астрономических алиментов, и проблема опеки над нашей дочерью Надеж тем самым была решена. Мне было нелегко изобразить горе вдовца-разведенца, обретающего родственную душу лишь посмертно, но ее смерть была так ужасна, что критика отнеслась ко мне благосклонно. Матильда Ренуа первой осудила меня за этот стилевой экзерсис, насквозь фальшивый и бессмысленный. Я не возражал. Тем больше оснований восхищаться другими моими книгами. Я плохо себе представляю, что можно посвятить жизнь автору, к которому относишься без восторга, — однако ей, похоже, нравились у меня лишь две вещи: моя «предсказуемость» и то, как я оцениваю свою удачу.