Свои догадки Сорока изложил в письменном донесении, которое было отправлено в штаб полка. Оттуда передали, чтобы Сорока продолжал наблюдение. А вот сегодня Сорока увидел такое, что вызвало в его душе беспокойство. На территории заснеженного сада, где прежде было сиротливо и пустынно, в полдень то и дело взлетали вверх галки. Проницательный Сорока враз смекнул, что тут дело неладно, иначе почему бы тревожиться птицам? На деревьях висели мохнатые шапки снега, и Сорока сразу не мог ничего разглядеть. Но окуляры стекол, обладающие магической силой увеличения и приближения вещей, вскоре помогли ему разгадать тайну: немцы стягивали в сад пушки и танки, прикрытые для маскировки белыми чехлами. И хотя в тот же час записи наблюдения пошли в штаб, Сорока чувствовал себя как на иголках.
Был уже поздний вечер, товарищи улеглись, но Сорока, усталый и прозябший, все же не хотел отдыхать. Осторожно открыл дверь смежной комнаты, откуда доносился приглушенный голос московского диктора. У маленького радиоприемника, питавшегося от батареи, сидел Михаил Стариков.
Сорока знал, что их командир группы — парторг и принимать «В последний час» стало у него обычаем. Сегодня по радио объявили два приказа Верховного Главнокомандующего.
Гвардейцев очень волновал вопрос: сколько еще осталось идти до Берлина? Парторг раздобыл большую карту и на ней проставлял пройденные советскими войсками километры.
— Вот видишь, вчера было сто десять километров, а сегодня… — Стариков еще раз смерил линейкой по прямой до Берлина и торжественно провозгласил: — А сегодня осталось всего девяносто восемь!
— Чи ему шею свернут, чи сам он, бисова душа, удавится? — спросил озадаченный Сорока.
— Все равно одна дорога: конец Гитлеру! — сказал парторг. — Неприятелю тошно. Теперь — отовсюду лупят. На берлинском направлении за горло его берут, а мы тут, в Будапеште, ноги ему рубим.
Они потолковали еще с час о политике, а потом, не раздеваясь, улеглись спать.
Рано утром дверь с шумом распахнулась и в комнату влетел запыхавшийся связной.
— Товарищ! — второпях выпалил он и запнулся, будто ему перехватило дыхание.
— Что такое? — враз проснувшись, спросил Стариков.
— Товарищ гвардии старший сержант! Из штаба бегу. К нам лезут…
— Что ты палишь, как из пулемета. Кто лезет? — сердито прервал Стариков. — Ты не куда-нибудь пришел, а в гвардейский гарнизон. И докладывай толком!
Возбуждение у связного как ветром сдуло. Он начал говорить спокойно и внятно: большая группировка немецко-фашистских войск, стремясь вырваться из осажденной Буды, прорвалась на западную окраину города и движется по шоссе, как раз в направлении дома.
— Ладно, пускай, — хмуро проговорил командир группы. — Придется поднять свою гвардию.
Но гвардию не пришлось поднимать — все уже были на ногах и держали в руках оружие. Вспороты были цинки с патронами, подготовлены пулеметные ленты, гранаты.
Связной из штаба исчез сразу же после доклада, но вскоре вернулся. Пройти в штаб было невозможно. Немцы окружили дом.
Командир группы распорядился занять круговую оборону.
— Советские войска подошли к Берлину на девяносто восемь километров, — сказал парторг. — Нам будет позорно, если мы выпустим из Будапешта издыхающих фашистов. Помните: сокрушим немцев здесь — скорее придет конец войне!
Угрюмые этажи дома наполнились гулом тяжелых солдатских сапог. Гвардейцы быстро заняли свои позиции.
На рассвете задымилась поземка. Она мешала рассматривать местность, что создавало еще большую тревогу. С чердака позвонил Сорока.
— Яка у вас видимость? — спрашивал он.
— Никудышная, — со злостью ответил Стариков. — Может, тебе на время лучше вниз сойти.
— Не-е, товарищ командир, — возразил он. — Эта бисова поземка по земле, як волчица, ползет. А сверху все бачимо.
— Тогда держись. Где немцы?
— В табун сбились, як стадо, на перекрестке улиц…
Голос в трубке на мгновение смолк.
— Чего пулеметчики дремлют?! — вдруг закричал громко Сорока. — Немец уже к хате пидходит…
Стариков выглянул в смотровую щель. Солдаты в длиннополых шинелях подошли уже близко. Они двигались сбивчиво и нестройно. Стрельбу не открывали. Похоже, немцы намеревались незаметно, под покровом поземки, выскользнуть из осажденного города.
Дружно заработали пулеметы Николая Онопы и Ивана Авдеева. Дробно застучали, посылая длинные очереди, автоматы Ивана Чемериса и Гавриила Шикалова. В тот же миг будто разверзлось само небо и посылало на головы фашистов снаряды. Но это всего-навсего «карманная артиллерия» Филиппа Столбова. Открыв настежь окно на верхнем этаже, он метал оттуда гранаты, как снаряды, из скорострельной пушки.
Группу Михаила Старикова легко можно было пересчитать по пальцам, но командир хотел, чтобы противник подумал, что имеет дело по крайней мере с батальоном советских бойцов.
Напоровшись на огонь, немцы в нерешительности остановились. Вид у них был устрашающий: каски, сдвинутые на глаза, плоские, черные автоматы, повешенные на грудь, и только на лицах, изморенных, блеклых, точно неживых, угадывалась пережитая ими голодная осада. Минутой позже залегли и начали стрельбу из автоматов — наугад! Пули хлестали по окнам. Слышно было, как со звоном сыплется на пол битое стекло. Но окон в доме много — пали сколько угодно. Гвардейцы, прикрытые кирпичной кладкой, были неуязвимы, сами же разящим огнем выкашивали врага. У фашистов сдали нервы. Они бросились бежать назад, перепрыгивая через трупы убитых и бросая на произвол судьбы своих раненых.
Стрельба из дома прекратилась. Однако скоро откуда-то вынырнули вражеские бронетранспортеры. Накоротке остановились, выметнули из своих холодных стальных коробок автоматчиков, которые начали расползаться вокруг дома, прячась за каменные столбы и плиты вдоль шоссе, в канавы обочин.
Завязалась перестрелка, упорная, длительная. Враг осторожничал, и гарнизону дома приходилось выжидать, пока мороз не принуждал солдат подняться и перебежать. Каждая пуля сбивала наповал. Но и в группе Старикова появились раненые. В азарте, разгорячась, Гавриил Шикалов высунулся из окна; ответная дальняя очередь опрокинула его на пол. Раненого перевязали и отнесли в глухую комнату.
Перестрелка длилась часа три. И смолкла, скорее потому, что началась метель. Повалил сухой, подгоняемый ветром снег, скрывший деревья, дома, землю…
Затишье было неверное, обманчивое. Очевидно, изголодавшиеся за время осады немцы пойдут на все, лишь бы только вырваться из города, ставшего для них чужим и смертельно опасным.
— Придется вылазку сделать, — озабоченно проговорил Стариков и немного помолчал. — Вот только метель…
— Метель не помеха, — возразил Столбов.
Желающих пойти в разведку не пришлось искать.
Соглашался каждый. Старшим был выделен Филипп Столбов, с ним отправлялись Николай Онопа и еще двое.
Командир предупредил, чтобы действовали умно, расчетливо и огонь открывали только в крайнем случае.
Цепляясь за обледенелые ветви кустарника, разведчики спустились под откос. Они вышли на шоссейную дорогу, которая вела к перекрестку. Удобно было и дальше идти по шоссе, но Столбов повел товарищей прямиком, по глубокому снегу. Намеренно, ради осторожности, двигались нехоженым путем.
Скоро со стороны перекрестка донесся сперва неясный, глухой, потом более четкий стук. Похоже, кто-то отстукивал на камне молотком.
— Тише, будем караулить, — предупредил Столбов.
Они залегли в канаве. Ветер кружил над ними косую, низкостелющуюся порошу и прятал их от чужого глаза. Минут через пять на дороге появились три немца. Полы шинелей на них были подобраны за пояса, очевидно для легкости ходьбы. Трудно было понять: шли они в разведку или хотели одни втихую вырваться из города. Жестом руки Столбов дал сигнал приготовиться к нападению. Фашисты подошли к канаве, и в этот миг в руке Столбова сверкнул нож… Впереди шедший немец, неуклюже взмахнув руками, упал, второй с отчаянным криком сделал рывок в сторону, но, будто споткнувшись, повалился в снег. Третьему удалось убежать, и, хотя гнались за ним, он исчез в метели.