А дед отправился, как и всегда в этот утренний час, по продуктовым магазинам — «отовариваться». Этот термин военной поры был, по его мнению, очень точным, выразительным и сущностным: ничего ведь не изменилось с тех пор…
…Он выходил из большого гастронома, приткнувшегося на углу двух самых выразительных городских улиц, когда наперерез швырнулся юркий дедушка в форме полковника МВД — видимо и даже наверняка отставник.
— Сильвестр Григорич! — завопил он диким голосом на всю улицу. — Родной мой! Боевой товарищ! А помнишь ли ты Севураллаг?!
Сильвестр испуганно оглянулся, но, слава Богу, никто из прохожих не отреагировал. До «Севураллага» ли теперь, когда все меньше и меньше колбасы по 2.20, а гречка — та уж и вовсе совсем исчезла…
Тем не менее старая оперативная привычка — не высовываться — сработала мгновенно; Сильвестр схватил полковника под руку — оказался тот неожиданно мускулистым и увертким, и уволок за угол, в тихий переулочек с ветхозаветным, чудом сохранившимся со времен Октября названием.
— Ну! — орал мускулистый дедушка. — Сознавайся — женат, дети, внуки, любовниц поди еще держишь! А я вот совсем сдал, совсем…
— Простите, — тихо осведомился Сильвестр, — что-то с памятью моей… Вы, собственно…
— Воскобойников! Саша! Из ОЧО![45] Забыл, что ли? Как мы эвтих контриков в БУРе[46] морозили? На лесоповале волкам скармливали? А?
— Тише, Александр, прошу тебя. — Сильвестр вспомнил: еще до войны, когда кончился Беломоро-Балтийский лагерь, перевелся он на Урал. Только вот не было тогда «Севураллага». Этот организм после войны возник. Ну, да Бог с ним… Саша Воскобойников, румяный комсорг, замнач Оперативно-чекистской части, надо же… Как изменился…
— Мускулистый ты какой-то, крепенький, а?
— Бабы, — Саша широко улыбнулся. — Три бабы в день. Попробуй — удивишься. — Он протянул руку: — Прощай, брат. Рад был на пороге, так сказать, мира иного пожать твою мужественную чекистскую руку.
Сильвестр ощутил мощное пожатие и словно мгновенный, едва заметный укол в ладонь. Боль исчезла сразу же, — показалось, видимо…
Вернулся домой, сел попить чайку и вдруг схватило сердце. Впрочем, в этом не было ничего необычного — сердце было больное, изношенное, неотложка приезжала другой раз по три-четыре раза на дню.
«Рафик» без окон, с надписью «Газремонт — Аварийная» выбрался из потока машин и подъехал к ветеранскому дому Сильвестра. Вечерело, зажглись окна, искры с дуги троллейбуса посыпались ослепительно и очень таинственно. Это была оперативно-техническая машина разведки.
Проверили аппаратуру: мягко засветился монитор, появилось изображение комнаты, это был кабинет Сильвестра, сам он сидел за столом, рядом возвышалась стопка книг, Сильвестр увлеченно рассматривал в увеличительное стекло какой-то предмет.
Оператор отрегулировал изображение и мгновенно увеличил его. Теперь ладонь Сильвестра была как бы во весь экран и хорошо было видно, что лежит на этой ладони монета с неровными краями и примитивным античным профилем.
— Звук, — приказал старший.
Пошел звук. Все записывалось на видеоленту.
— Сердце что-то… — пожаловался Сильвестр. — С полудня колет и колет, спасу нет…
— У тебя больное сердце. — Таня оторвалась от конспекта лекций Ветропущева. — Вот послушай, дед: «Полковник Скалозуб заслуживает самого большого уважения. Традиционное осмысление этого персонажа как бурбона и хама не делает чести поколениям исследователей творчества Грибоедова. Скалозуб был награжден боевым орденом, причем — весьма высокой степени, орден-то „был дан на шею“! Это минимум третья степень, то есть награда достойная и честная», — а дед?
— Не знаю… Я плохо помню, кто это, Танечка… Послушай, ты никогда не спрашивала меня о… моем прошлом.
— А что особенного в твоем прошлом? Воевал, боролся с преступниками. Разве не так?
— Так… — Сильвестр снова схватился за сердце. — Ты родителей помнишь?
— Отца — плохо. Смутно. Дед, к чему этот разговор?
— Понимаешь… Твой отец закончил нашу школу по ликвидации националистического подполья… Он был заброшен в одно место — недалеко от Львова…