Из окон дачи тоже стреляли и тоже — неизвестно зачем: бандит из этих окон виден не был. Между тем он перебежал на Противоположный скат крыши и прыгнул вниз. Путь был свободен: с разбега зацепившись руками за гребень забора, он перемахнул его и исчез.
Когда Егор Елисеевич выбрался на крышу, все было кончено.
— Работнички… — он с горечью посмотрел на Барабанова. — Несусветная наша глупость, вот что я тебе скажу…
— Так ведь кто мог… — попытался возразить Барабанов, но Егор Елисеевич зло прервал его:
— Никто не мог! Никто! Это и есть профессиональная глупость! И до тех пор пока не сможем, — будем ходить битыми! Я тебя о чем на втором этаже спросил?
— Ну… Не трет ли что? — вспомнил Барабанов. — А что?
— А то, что на первом этаже — хлопья пыли, а на втором — ни соринки! Эх, вовремя бы внять… — Он яростно посмотрел на Барабанова: — Сбрей свои дурацкие усы к чертовой матери! Ты в них на кучера с похабной открытки похож! — Егор Елисеевич как-то совсем по-женски горестно всплеснул руками и добавил тихо: — Он же еще крикнул сверху, твой родственник, помнишь, «Пыль одна», — крикнул он, и мне бы, дураку, внять, увязать… Эх, незадача… И жалко его — слов нет!
— Чего уж теперь… — виновато произнес Барабанов. — Вперед умнее будем.
— Да уж ты, милок, постарайся поумней, а то советская власть не напасется работников, если мы их так вот по-глупому терять станем… Эх, ребята, ребята… Мальчишки вы с оружием в руках, и ничего более…
На крышу, отряхиваясь, выбрался Еремин, сказал, не скрывая радости:
— Три ящика консервов, водки — залейся, сахар, рыба копченая и пьяный вусмерть уркаган!
Это была удача, если после всего случившегося подобное слово вообще могло быть произнесено вслух. На ящиках с консервами и водкой, на мешках с вяленой рыбой и сахарным песком жирно чернел штамп пакгауза Ярославского вокзала. Около примитивно устроенного топчана валялись опорожненные бутылки и три грязных стакана, объеденные рыбные хребты были аккуратно завернуты в «Правду» месячной давности, на облезлой жардиньерке матово поблескивала серебряная стопка с дворянским гербом и монограммой.
— Ишь ты… — Егор Елисеевич щелкнул по стопке ногтем. — Последнее, что осталось, поди — берег…
— Дайте-ка… — Барабанов повернул находку к свету. — Я думаю — мы по этому гербу узнаем фамилию владельца. Чем черт не шутит?
— Веди к пьяному, — приказал Егор Елисеевич.
— Да вот он… — повернул голову Еремин. — Не просыпается, гад. Я пробовал.
Егор Елисеевич подошел к спящему, наклонился. В ноздри ударил тяжелый запах водочного перегара и копченой рыбы вперемешку с луком и табаком. Егор Елисеевич потянул носом и сморщился:
— Экая пакость… Обыщите его.
В боковом кармане пиджака сразу же обнаружили служебное удостоверение Дорохова, а в брючном — его браунинг.
— И вправду — удача… — тихо сказал Еремин. — Давайте я его разбужу.
— Нет, — покачал головой Егор Елисеевич. — Наденьте ему наручники и отнесите в машину. Ты, Еремин, останешься здесь с Петром. Смену пришлю завтра, в шесть утра. Быть начеку, ребята. Убитого тоже несите…
— А… зачем? — удавился Еремин. — Местный он.
— Мы завтра своих хороним, — объявил Егор Елисеевич. — Похороним и его. Потому — он тоже наш, как ни крути…
Гробы привезли на Ваганьково в полдень. Народу собралось много, с Гужона, из кузнечного пришли все — Бабанова помнили и любили. Секретарь ячейки водрузил на нос треснутое пенсне и хотел прочесть речь по бумажке, но передумал и бумажку порвал.
— Вася Бабанов был кузнецом, — сказал он негромко. — А это значит, что представлял он корень нашей рабочей профессии, и доказательством тому — многие мосты через реки, и перекрытия многих вокзалов, и великое множество других добрых дел, сотворенных добрыми Васиными руками… Когда Вася ушел в милицию, многие недоумевали и говорили: изменил Вася своему делу, подался на легкие харчи. Вот они, легкие харчи… Зарываем гроб с телом нашего товарища в сырую землю. Он погиб и всем доказал, что никогда не чурался самого трудного в жизни…
О Дорохове и Кузькине Егор Елисеевич сказал всего несколько слов. Много говорить почему-то не захотелось. Вспомнил бесконечные рассуждения Барабанова о поведении Кузькина перед смертью, подумал, что и впрямь гибель обоих оперативников была не самой геройской и кроме вполне естественной горечи оставила чувство раздражения и досады. Ну, еще продали бы свои жизни, как говорится, дорого. Поубивали бы в перестрелке пяток-другой бандитов, так ведь — нет! Трупы — только у нас! У тех — наглость, неизбывное нахальство и скотское торжество: что, выкусили, мусора? И памятник с золотыми буквами — преувеличение, мягко говоря… Не будет такого памятника, не до того теперь, и очень долго будет не до того. А когда вспомнят люди о долге своем — могилы затеряются, и пойдет по ним какой-нибудь четвертый слой умерших, никак не меньше…