— Сними маузер, и ремень, — приказал Шавров, и бандит послушно снял и то и другое.
— Мальчик! — крикнул он. — Возьми у товарища комиссара веревку и свяжи мне руки, чтобы вы спокойные были на время пути!
— Нет у нас веревки… — Петр бросил на плот последнюю подобранную винтовку.
— Как это «нет»? — заволновался главарь. — Как это может быть? Товарищ комиссар, непорядок!
— Заткнись… — холодно посоветовал Шавров. О том, чтобы взять пленного с собой, не могло быть и речи. Тогда — шлепнуть? Невозможно. Это — совсем невозможно. Это нельзя повторить. Нельзя…
— Ты, сволочь, зачем придуривался? — вяло произнес Шавров. — Думал отлежаться?
— Да ничего я такого не думал, — отмахнулся бандит. — Спрыгнул от пули — как-никак попала… — он тронул раненое плечо. — К тому же я эту дрянь… — он пнул кобуру маузера, — пеший легко открываю, а конный ни в какую!
— Я готов! — крикнул Петр. — Поехали.
Бандит шагнул в воду, зашлепал к плоту, и Шавров понял, что сейчас он выйдет на одну линию с Петром и стрелять будет поздно. Поднял револьвер, тщательно выцелил бритый затылок и плавно, как на полковом стрельбище, потянул спусковой крючок…
…Подъезжали к Москве, Шавров равнодушно смотрел в окно, за которым мелькали унылые деревеньки и раскисшие от весенней непогоды скудные крестьянские поля, и ловил себя на мысли, что окружающее становится совсем непонятным, даже враждебным, но причин этой враждебности не отыскать. Он мучился и не понимал, что с ним. Словно постарел на двадцать лет. Но из-за чего? Три года на фронте? Нет… Там было тяжело, подчас невыносимо, но там были рядом друзья, боевые товарищи, там было все понятно. Смерть отца? Что ж, жаль его, очень жаль, но что соединяло с ним в последние годы? Только неясное ощущение разлуки, неизменная человеческая привычка тосковать по своим близким вдали от них. А может быть, голод, страшный, нечеловеческий, и эти баржи, заваленные трупами, и мальчишка на верхней полке с иссушенным лицом христианского мученика — может быть, из-за этого бессонница, отчаяние и тоска? Тягучая, выматывающая тоска, от которой вянет сердце, как жухлый осенний лист, готовый вот-вот сорваться с ветки и закончить последние счеты с недолгой своей жизнью… И колеса стучат, и угадываются за этим перестуком слова и складываются в короткую фразу-приказ:
«По врагам революции, залпом…»
Но нет у фразы конца, срывается конец, словно игла с заезженной пластинки, и все начинается сначала:
«По врагам революции…»
Господи, да за что же? Не надо, нельзя… Не один он теперь.
Вспомнил: пришли в милицию, начальник — лет тридцати, в студенческой тужурке — спросил с порога:
— Есенина знаешь?
Читал.
— Такой факт: на фронт не захотел, устроился в царскосельский лазарет, санитаром. Не за так. Сборник свой — «Голубень» посвятил императрице. Может такое быть?
— Ну… не знаю, — растерялся Шавров. — Да какая разница? Он же не красногвардеец, поэт?
— А «мать моя — родина, я — большевик»? Это как? У нас каждый поэт — сначала красногвардеец, а уж потом — поэт. Я его сборник предал огню. Как чужеродный;
— Наверное, зря. Право на ошибку есть у каждого.
— Никогда! Единственно, чем утешаюсь, — светлая жизнь настает! И она родит гениев! Красногвардейцев прозы и рифмы. Каких еще мир не знал! Ладно. Какая нужда привела?
Шавров рассказал про события на плоту, и начмил возмутился: бандита надо было любой ценой доставить в город, любой ценой!
— Да зачем же это? — раздраженно спросил Шавров. — Ему так и так — пуля!
— Верно, — согласился начмил. — Только мы бы народ на площади собрали и кокнули его публично. Дано нам такое право к бандитам, захваченным с оружием в руках. А ты нас этой возможности лишил! И свел на нет всю воспитательную работу в массах!
— Воспитание масс — просвещение, — хмуро повторил Шавров слова отца. — А расстрелы — это не работа…
— А мы — работаем расстрелами, — заиграл желваками начмил. — И не стесняемся! А ты — понимай: нет у нас сейчас возможности перевоспитывать всякую-разную сволочь! Потом — очень даже может быть. А сейчас — нет!
Шавров не стал спорить — надо было определить мальчишку в приют. Это был самый лучший выход, и начмил мог помочь.
Шавров уже совсем было открыл рот, но Петр опередил.
— Дядя… — попросил он. — Возьмите меня с собой…
— Здрассте… — опешил Шавров. — Ты думаешь, я знаю, что ждет меня впереди? Каков? — посмотрел он на начмила, ища у того сочувствия.