— Надо же! Откуда только деньги берутся?
— У Строгоновых их всегда не переводилось. А вот девки в русском платье. С косами. В косах да на головах ленты алые, широкие. В пояс кланяются.
— А девки-то, не пойму, к чему?
— У лакеев в дверях посуду принимали и новые блюда подавали, а ещё подблюдные пели. Таково-то стройно, ладно.
— Это что же и стол был?
— Да ты только послушай, Лизхен. Столов два хозяин выставил, один богаче другого. В зале, где танцы начались, буфет был устроен. Великолепнейший. Хрусталя, посуды серебряной — глаза разбегаются. А рядом стол преогромный с холодными кушаньями. Кто из гостей от танцев проголодается, перекусить на ходу может. Лакеи на лету тарелки подхватывают, потчивают.
— А Строгонов всё с государем батюшкой?
— Вовсе нет. Два раза меня о танце просил. Преотлично танцует. Легко. Почтительно.
— А говорили-то о чём?
— О сочинении господина Милтона, «Потерянный рай» называется. Александр Григорьевич за перевод его взялся, так отрывки некоторые мне прочитать потщился.
— Опять о книжках, вот напасть-то, Господи прости!
— Так мне же интересно было, сестрица.
— Верно, верно, Аньхен, это я всё на свой аршин прикидываю. Мне такие кавалеры не нужны. Со скуки завяну, а тебе... Да ты о покоях мне лучше расскажи, не поленись.
— Ой, сестрица, в соседней зале стол был накрыт. Голштинцы, на него глянув, так подрастерялись, что и в дверь входить не сразу стали — с порога все смотрели.
— И герцог Карл тоже?
— И герцог. Только он сразу нашёлся и поздравил Строгонова с таким великолепием и вкусом, который, по его словам, сделал бы честь любому европейскому королевскому или правящему дому. Александр Григорьевич очень изысканно его за комплимент на немецком языке поблагодарил.
— Выходит, в грязь лицом не ударил. А на столе-то что?
— Посередине серебряный поднос преогромный. Так думаю, несколько слуг нести его только смогут. Немецкой работы, герцог сказал. На подносе разного рода сладости. А весь стол уставлен серебряными тарелками. Приборы такие же диковинные. И знаешь, Лизанька, государь батюшка так странно пошутил. Мол, кабы не расчёты государственные, выдал бы свою дочку за такого хозяина. Да ещё спрашивает: а ты взял бы, барон, мою цесаревну.
— Подумать только! Так и сказал? При всех?
— При всех, Лизхен, при всех.
— И что Александр Григорьевич?
— Веришь, огнём-пламенем пошёл. Будто вся кровь в лицо ему бросилась, да и отвечает, что о таком счастье и во сне не решался помыслить. Что для такой супруги истинную сказку на земле создал, жизнь бы положил, не жалеючи.
— А говорят ещё, что барон к обхождению придворному равнодушен!
— Только веришь, сестрица, как-то мне показалося, что не батюшке Александр Григорьевич отвечал — мне говорил. Мне. Хотя быть такого не может. Не может!
— Это почему же? Потому что ты цесаревна, а он твой подданный? Пустяки какие? Нешто Купидон табель о рангах читает, прежде чем стрелу на тетиву наложить. А ты, ты-то, сестрица, что?
— Что я. На отходном руку ему для целования подала. А он и глаз не поднимает. Государь батюшка на обратном пути сказал: учёнейший и благороднейшей души человек, как только у отца-откупщика такие дети рождаться могут. Вот и всё, сестрица.
— Государь, царица Прасковья Фёдоровна кончается.
— Кто сказал?
— Челядник прискакал, сказывает, заслабла царица.
— Дохтура! Лошадей!
— Был дохтур, ваше величество. Надежды не оставил. Можете и не успеть. Больно плоха.
— Раньше упредить не могли ? Царевны что же? Им-то сказали?
— Сказать-то сказали...
— И что? Да говорите же толком! Чего воду в ступе толчёте?
— Пусть сама царица тебе скажет, государь, коли к сроку поспеешь.
— Ещё что за новости! Что там стряслось? Быстро!
— Да разгневалась государыня царица Прасковья Фёдоровна на дочек. Так разгневалась, что не велела в опочивальню свою пущать. Поп Иродион, духовник государынин, так и сказал, лишила, мол, государыня царевен своего материнского благословения.
— Иродион чего лишнего наболтал?
— Прислуга толкует, что вроде нет. Будто он государыню как мог уговаривал. Даже голос повысил. А она упёрлась и ни в какую.