— Не пойму тебя, государь, — и послы едут, и ты едешь. Государь со свитой ездить может, а послы...
— В том-то и хитрость моя, владыко. Ехать я решил под чужим именем, как десятник Михайлов, чтобы среди свитских людей затеряться. Тут и церемония попроще выйдет, и мне, покуда послы переговоры вести будут, свобода — что захочу, то и посмотрю. Государи, чай, ни в одном моём желании не откажут.
— Думаешь, прознают, что ты, государь?
— А чего дознаваться — наши сами кому надо словечко шепнут.
— Всё ты уже продумал, государь.
— Пока братец Иоанн Алексеевич с нами был, не с руки получалось. Нынче совсем другое дело. Вот и хочу поспешить.
Велено во успении матери... Натальи
Кирилловны написать на полотне
живописным письмом персона длиною
два аршина с четвертью, ширина полтора
аршина и зделать рамы флемованные
(с волнообразной рейкой по рельефу — Н.М.)
и прикрыть чернилами (вычернить — Н.М.).
И того ж числа велено писать живописцу
Михаилу Чоглокову своими припасы. И
февраля во 2 день живописец Михайло
Чоглоков тое персону против указу написав
и зделав флемованные рамы, принёс в
оружейную палату. И того же числа по
приказу окольничего Ивана Юрьевича
Леонтьева та персона переставлена в
Оружейную большую казну.
— Михайлу Чоглокова позвали?
— Позвали, государь. Который час сидит дожидается.
— Ко мне его. Быстро! Михайло! Рад тебя видеть. Прости, учитель, что ждать заставил — с делами трудно рассчитать.
— Как можно, государь, вашему величеству себе извинений искать! Моё дело служилое: надо — хоть до ночи, хоть и с ночью подожду. А что учителем ты меня, государь, назвал, великая для меня честь.
— Что за честь, Михайло, ты меня кисти учил в руках держать, мастерства своего азы преподал. Спасибо тебе. А вот теперь посоветоваться хочу. Слыхал, что викторию по поводу побед азовских сделать надобно. Дело в Москве неслыханное, так мы и всю жизнь переиначивать собрались. Без живописных дел не обойтись.
— Замыслил что, государь?
— Убирать станем мост Каменный, башню кремлёвскую Водовзводную. Огни потешные по всему городу зажжём. А вот по улицам и по мосту хочу картины расставить преогромные и на них весь поход Азовский представить. Битвы там, осады, турок побеждённых. С аллегориями. Сможешь, Михайло?
— Дело непривычное. А сделать, почему же, можно и сделать. Вон на гравюрах иноземных сколько викторий представлено. Поглядеть да на московскую мерку и перевести. Вот только...
— Материалы получишь. Помощников — сколько потребуется.
— Я не про то, государь. Вот москвичи-то уразумеют ли? К живописи они непривычные.
— Тоже тебе беда! Не привыкли — привыкнут. Раз государь повелел, глядеть будут да похваливать, а там и впрямь попривыкнут. Для начала солдат около картин поставим, чтоб беды какой не случилось. Ты, Михайло, своим делом занимайся и помни: нет у тебя времени, совсем нету. Чем быстрее картины свои смастеришь, тем раньше викторию отпразднуем.
— Постараюсь, Пётр Алексеевич.
— Вот и старайся мир удивить, нам оно сейчас, ой, как надобно.
— А сколько оказ быть-то должно, государь?
— Как ты сказал — оказ? Точно! Лучше не скажешь. Двадцать мне на вскидку надобно. А для башни Водовзводной прикинь, как фонари цветные в бойницах расставить, из каких бойниц ткани яркие да ковры вывесить. И ещё у оказ помусты придумай — певчие с музыкантами там стоять будут, кантаты победные исполнять.
— Торговцев там в шалашах да на развалах, государь, сам знаешь, полным-полно. Каждый себя и свой товар выхваляет. За ними и оказ не увидишь.
— Не будет торговцев. Никаких. Отныне у Боровицких ворот только трубы мусикийские да гимны величию державы Российской звучать будут. Какое сравнение с Красной площадью. Там был торг, пусть и остаётся. А здесь — чистота, порядок. Зрелище великое и на веки вечные.
В Преображенской избе холод лютый. Печи на дню по два раза топят да прок какой, коли двери на улицу настежь стоят. Входит народ, выходит. Сам государь Пётр Алексеевич на двор который раз выбегает — невтерпёж ждать, когда курьер с коня сойдёт, ботфорты от снега в сенцах обметёт. Стоит на снегу. Кафтан нараспашку. Рубашка расстёгнута. Волосы по ветру разметались.