Сколько раз государь хотел следствие по растратам светлейшего до конца довести, государыня мешала. Так просила, так просила — отказать не мог. Последний раз из-за похорон царевича Петра Петровича младшего.
Светлейший... Один раз решилась — Петра Андреевича спросила, не меншиковских ли врагов дело. Посмотрел: сколько раз говорил, державой бы тебе, цесаревна, управлять. Значит, согласился.
Декабрь весь тихо промёл. Государь с бумагами отчётными разбирался. Нет-нет к себе звал: сама посмотри, как что делается.
Болезнь подкралась неожиданно. Первая. И последняя. Никогда не лежал в постели. Никогда всерьёз не принимал врачей. Всё походя. Всё между прочим. От любой лихорадки лечился солёными огурцами. Бог весть, по чьему совету приказывал привязывать к голым подошвам нарезанные пластами солёные огурцы. Жар спадал, а с ним и болезнь отступала. От головной боли привязывал к сгибу кистей рук тёртый чеснок пополам с солью в скорлупе грецкого ореха. Через десять минут приказывал отвязывать: боль утихала.
Матушка рассказывала о рецептах, потому что когда-то сама всё делала государю. Позже пришли врачи. Что было на этот раз, не знала. Государыне вход в отцовскую опочивальню был закрыт. Её видеть батюшка не хотел. Лизанька боялась всех больных. Старшую цесаревну не звали. Приходила сама, отговаривались сном государя.
— Аньхен, ты слышала, государь батюшка третий день не встаёт с постели, Маврушка доведалась — боли у батюшки начались.
— Я пойду к врачу. Немедля!
— Тебя не пустят, сестрица. Маврушка видела, как они плотно прикрывают к государю батюшке дверь.
— Но мы же должны. Нельзя так, Лизьхен, нельзя!
— Государыня цесаревна, шёл мимо, осмелился обеспокоить своим визитом.
— Пётр Андреевич, сам Бог вас послал. Вы от государя? Как он? Что с ним? Говорите же, Пётр Андреевич, говорите!
— Сказать-то нечего, Анна Петровна. Врачи полагают, приступ каменной болезни.
— Но ведь у него уже так бывало, не правда ли? И проходило. Проходило же, Пётр Андреевич? Но почему вы молчите?
— Мне трудно вас утешить, государыня цесаревна. Не то что приступ силён. День ото дня сильнее становится.
— Это необычно, Пётр Андреевич?
— Дохтур говорит, по-разному бывает.
Добилась своего — вошла. Задух тяжкий. Свечей много — окошки занавешены. Спросила потом, почему? Отвечали, как приступ начнётся, стоны на улице через двойные рамы слышны. Вот окна войлоками и законопатили.
Мостовую перед дворцом соломой устлали — больного бы шагами да экипажами не тревожить. Макаров плечами пожал: сами поймут, что ходить им под окнами ни к чему.
К постели подойти не разрешили — всё равно, мол, в забытье государь. Не согласилась: хоть руку поцеловать. А государь глаза приоткрыл. Губами бескровными чуть пошевелил: «Аннушка...»
— Здесь я, здесь, государь батюшка. Прикажешь, ни на минуту не отойду. На полу спать буду. Только кивни, никто меня отсюда не выгонит. Только кивни!
Глаза закрыл. А губы опять: «Аннушка...» Сказать что хочет, помощи какой ищет. Владыка Федос под руку прихватил: «Ступай с Богом, государыня цесаревна. Благословил тебя родитель, государыня цесаревна. Благословил тебя родитель, а больше не мешай ему. Ступай».
Рука большая. Сильная. Глаза что твои льдинки. «Негоже тебе тут оставаться. Государю и без тебя трудно».
Вышла. К притолоке прислонилася. Слёзы кипят, кипят, глаза обжигают. Руки не поднять.
— Ваше высочество, вы разрешите проводить вас в ваши покои. Герцог! А он-то здесь к чему. Со всеми поклонами обменивается, перешёптывается.
— Вы узнали что-нибудь о завещании, ваше высочество? Самое время добиться ответа.
Опять. За горло схватило. И с таким всю жизнь прожить? Господи!
— Неужели и эта попытка оказалась бесполезной? Боюсь, если так пойдёт, инициатива перейдёт к Меншикову и тогда...
Рухнула как подкошенная. На пол. Ледяной. Воском закапанный.
«Государь!! Батюшка! Родимый ты мой...» Пальцы в простыню впились. Измятую. В пятнах.