— Посыльный из дворца, государыня цесаревна. Кто же ещё.
— Чьим же именем? Кто приказ дал? Меншиков? Я не проговорюсь, Иван Никитич, ни за что не проговорюсь. Ты не говори вслух, только головой кивни. Меншиков, да?
— Никто бы по меншиковскому приказу во дворце с места не сдвинулся.
— Верно, верно, Иван Никитич. А алтарь перед батюшкиным смертным покоем — разве не светлейший распорядился соорудить? Чтобы никто туда входить не мог, тем паче особы полу женского?
— Не мог Меншиков алтарём распоряжаться. Эта домена владыки Федоса и, так полагаю, государыни.
— И ты согласился живого мёртвым изобразить, неужели согласился, Иван Никитич?
— Зря вы так, государыня цесаревна. Вы на картину самую посмотрите — её в кладовые дворцовые сразу же и унесли. К живому государю я пришёл, живого и написал. Может, и последний вздох его принял. Кроме нас с живописцем Таннауэром, в покое никого не оставалось. А мы с господином Готфридом ни словечком не перемолвились.
Новая императрица! Двор притаился: с чего начнёт — кого осудит, кого оправдает. После того что промеж государыни и государя случилося, не станет императрица всё по-старому оставлять. В том и сомнений ни у кого не было.
— Слышала, слышала, Аннушка, всех осуждённых по делу Вилима Ивановича велела государыня матушка помиловать! Всех до единого!
— Ну, головы-то Вилиму Ивановичу, уж как бы хороша ни была, не приставишь.
— Господи, Маврушка! Да будет тебе страсти-то все эти поминать. Было — прошло.
— Известно, прошло. Сам Вилим Иванович в общей скудельнице...
— Вынут его оттуда, вынут! Уже объявлено, что похороны самые торжественные состоятся.
— Из скудельницы, известно, кого-нибудь раздостать — не велик труд, а вот голову из Кунсткамеры...
— Маврушка, сколько раз повторять!
— Не сердись, не сердись, Елизавета Петровна. Вон гляди, как наша старшая цесаревна задумалась. С чего бы?
— И впрямь, Аннушка, о чём это ты?
— О превратностях жизни человеческой, да на что тебе это, сестрица. Ты и без этих мыслей проживёшь.
— И в голове не держи, проживу. Я уж у государыни родительницы выпросила, чтобы Егора Столетова ко мне в штат назначить.
— Егора? Того, что для Вилима Ивановича письма любовные сочинял, а тот за свои собственные выдавал? Так его же кнутом, беднягу, били и в Рогервик на каторжные работы сослали.
— Э, Рогервик там — не Бог весть какой дальний край. Вернуть сочинителя нашего оттудова ровным счётом ничего не стоит. Уже и нарочный выслан.
— Ишь, как обернулась ты быстро, сестрица.
— А чего ждать? Ещё, не приведи, не дай, Господи, какую новую вину для человека удумают. Под моим крылом ему надёжней будет.
— А о шуте Балакиреве не похлопотала, Елизавета Петровна?
— Да полно тебе, Маврушка! Шут-то мне на что нужен. Сочинять я и сама пробую. Глядишь, чему у Столетова-то и поднаучусь.
— И то правда, ему меньше других досталося от государя. Всего-то навсего батоги да ссылка на три года в Рогервик.
— Вот и прихватила бы, цесаревна, бедолагу. Что тебе стоит! А государыня императрица на радостях всё разрешит.
— Семейство какое Монсов странное — никогда для фамилии нашей полезным не было. Поначалу всё лучше некуда, зато потом...
— О чём ты, Аннушка?
— Сама посуди, сестрица, каково Матрёне ото всех этих перипетий — что с сестрицей, что с братцем.
— Ой, нашла кого жалеть! Да твоя Матрёна Ивановна уже статс-дамой к государыне императрице назначена и семейство её всё, все Балки, ко двору взяты. Ведь случайные же люди...
— Какие же случайные, Лизанька? Вовсе нет. Прадед ихний, майор шведской службы, в войска дедушки нашего, государя Алексея Михайловича ещё когда перешёл и помер перед тем, как государю батюшке в Великое посольство ехать. С двадцати четырёх лет в нашей армии служил. И сын его Фёдор Николаевич здесь остался, генерал-поручиком стал, орден Александра Невского получил и, как знак особого благоволения государя батюшки, его портрет, бриллиантами осыпанный. Не всем государь батюшка такие награды жаловал.
— Чтой-то фамилия у них будто бы иная была, коли память мне не изменяет.
— Тебе, Маврушка, николи ещё память не изменяла. Первого майора звали Балкеном, а внука уже Балком. Тоже до орденов всяких дослужился, чин генерал-поручика получил, а по первой жене к шведскому имени русское присоединил. Вот и стали они Балк-Полевы.