— Мои гратуляции, герцогиня. Вы подарили Голштинии лучший в её истории день. Теперь наша страна одинаково причастна к двум величайшим престолам Европы. И вы должны, герцогиня...
Начинается!
— Вы должны, герцогиня, как можно скорее прийти в себя и браться за дело. Надо собирать сторонников нашего младшего державного представителя герцогов Шлезвиг-Голштинских — да, да, именно так.
Остаётся притвориться засыпающей. Закрыть глаза. Задержать дыхание. Теперь он уйдёт. Непременно должен уйти...
В который раз горячка начинается. После родов, кажется, недели на ногах не провела. Доктора головами качают. Маврушка с ними шепчется, шепчется. Ей одной здесь до меня дело.
Герцог не скрывает: надоело ему. Доктора. Запах лекарств. Суета в доме. Никаких балов, празднеств. Он не так себе представлял появление наследника и герцогиню на куртагах. Иногда полным голосом в соседнем покое досадовать начинает. Докторам выговаривает: «Что же вы...»
Маврушка задумала сестрицу сюда пригласить — она бы обо мне побеспокоилась. Забыла, что двор русский не тот и не о сестре Лизаньке заботиться надобно. О себе самой прежде всего. Там такой котёл закипел — страх подумать.
Новый император чуть не с колыбели Лизаньку жаловал, а как о женитьбе его разговор зашёл, так к ней и открыто потянулся. Ей бы посмеяться, чем его развлечь, а Лизанька наоборот. Тут уж не только Меншиков — новые любимцы, Долгоруковы, перепугались. К их-то дочке императора не тянет. И собой нехороша Екатерина Алексеевна, и нравом любого самодура да капризника за пояс заткнёт. С братцем-фаворитом, пишет Лизанька, через губу разговаривает. Подарков себе таких сразу потребовала, что Меншикову даже не снились. До того дошло, Лизанька монастыря опасаться стала. Где ж тут из России выезжать — мигом безродной да безземельной на веки вечные останешься.
В постели лёжа, чего не передумаешь. При государыне родительнице всё, что государь батюшка задумывал, наперекосяк пошло. Никто о державе и думать не стал. От Сената ничего не осталося. Мечтал государь о самоуправлении городов — взяточников поприжать да больше о местной пользе стараться — всё опять к воеводам и губернаторам вернулось. Им же и городские магистраты велено подчинить.
Что там из старого осталося — на пальцах одной руки сочтёшь. Государева задумка одна только и осталась — Академия наук открылась. Ещё орден Александра Невского утвердили — все сановники себя им наградили. Уложение приказано продолжать составлять — больно много уже наготовлено. О наследстве в недвижимых имуществах закон приняли. А новых задумок как есть никаких.
Огнём голова горит. Как есть огнём. Маврушка на минутку не отходит. Ночью в креслах у постели дремлет. На каждый вздох откликается. Осунулась. Почернела вся. А смеётся. Глянешь на неё, глазами встретишься — смеётся. Глаза отведёшь, помрачнеет вся.
Одни мы с ней. Одни. Она-то в случае чего в Россию вернётся, а герцогиня Голштинская...
Только теперь уразумела, какую игру граф Бассевич в Петербурге сыграл. Уж на что батюшка государь мудр был, а и того обошёл. Господи, мне теперь ясно-то всё стало!
Посол двора Голштинского сколько лет. Неприметный такой. Государю услужливый. Всё вызнавал. Со всеми дружбу водил. Противу Швеции всегда, государь батюшка говорил, стоял. А на деле? На деле в пользу Германии играл. Что ни сделка, что ни договор — всё капля на германскую мельницу. Умный. Расчётливый. Ему бы памятник в здешних краях поставить.
В донесениях по мелочам всё делил. Сама читала. Вроде ничего такого особенного, а сложить — ни одному шпиону не приснится. Президент Тайного совета герцога Шлезвиг-Голштинского! Знал ли государь батюшка о таком совете? Может, и не знал. Что-что, а молчать голштинцы умеют. От одной ненависти к русским рот на вечный замок закрывают.
Мало ему было всё при дворе вызнавать, подкупом не гнушался — у канцеляристов черновики бумаг подбирать. Чем государя батюшку обошёл? Чем? Вот теперь и скрывать не стал, что государыню родительницу он помог на престол возвести. Казалось бы, за невесту своего герцога болеть должен был. Да мало ли что кажется! Не зря тётушка царевна Наталья Алексеевна говаривала: коли кажется, креститься надобно, а не на веру брать.