— Да уж у нашего Петра Алексеевича без работы не посидишь. У меня другое, Ванюшка. Персону ты мою преотлично представил. Хочу тебя о племянненке моей старшенькой попросить — об Анне Петровне. Хочу, чтобы ты, коли время ещё есть, списал мне её, красавицу. Управишься ли до отъезда?
— Для вас, государыня царевна, управлюсь. Я полагал, что государь может захотеть для сватовства какого али переговоров дипломатических с собой портрет цесаревны забрать, тогда не успею: краски не просохнут.
— Для меня. Для меня одной, Ванюшка. Если удобно тебе, у меня и можешь во дворце расположиться. Не возить же к тебе в мастерскую цесаревну нашу.
Двух дней не прошло, всё во дворце готово. Торопит Наталья Алексеевна персонных дел мастера Ивана Никитина. Над душой стоит. С крестницей сама в залу пришла.
— Аннушка, вот это и есть наш знаменитый персонных дел мастер Иван Никитич. Прошу любить и жаловать.
— Глубочайшее почтение моё, государыня цесаревна.
— Здравствуй, Иван Никитич. А ты разрешишь мне вопросы тебе задавать, коли захочется?
— Всенепременно, государыня цесаревна. Извольте обо всём спрашивать, что только знаю. Как живопись масляными красками ведётся. Как картина устроена. Как лаком её покрывать надобно.
— Чтобы краски не темнели, правда?
— Правда, государыня цесаревна.
— И про пяльцы твои, которые блейтрамом называются, знаю. Поди, знаешь, Иван Никитич, государь батюшка живописи у самого Михайлы Чоглокова учился, только недосуг ему всё.
— Нешто мыслимо драгоценное государево время на простое ремесло тратить.
— А вот и не простое, Иван Никитич! Государь батюшка сколько раз говаривал: дьяков да подьячих вон целая Ивановская площадь, а живописцам всё от Бога. Их беречь надобно.
— Вот спасибо на добром слове и государю, и тебе, цесаревна.
— А ещё, Иван Никитич, государыня тётенька велела меня с горностаями написать. Только у меня ещё нет горностаев. Как быть?
— Оденем тебя, цесаревна, и в горностаи, и в бриллианты. Как царица у нас будешь.
— Правда, Иван Никитич? Вот славно!
— А там, глядишь, и ваша собственная мантия, цесаревна, подоспеет. Ждать-то вам уж совсем недолго. Того гляди заневеститесь.
— Фимка! Фимушка! Детки где? Детки...
— Да полно тебе, государыня царевна, что с ими деется! Мамки при них, кормилица тоже, чай, доглядят. Лежи себе, государыня царевна, да отдыхай, недуг свой гони прочь.
— Некуда мне его, Фимка, гнать. Это он меня с того света пришёл подгонять. Зажилась, видно, Наталья Алексеевна. Зажилась, никому не нужна.
— О, Господи, прости, откуда слова такие у тебя, государыня, берутся! Сорок три годочка всего-то! Забыла, что ли, поговорку: сорок лет — бабий век, сорок пять — баба ягодка опять.
— Не дотянуть мне до ягодки, Фимка. Теперь уже точно знаю, не дотянуть. Сил моих больше никаких нету. Да не о болезни я — о детках. Как-то они без меня останутся.
— В царском дворце да без призору! Окстись, царевна!
— Креститься мне нечего. Не видишь, что ли, не любит государь братец Алёшеньки. Не любит, а справедливости от Петра Алексеевича, известно, ждать не приходится.
— Жалеешь, царицу Евдокию, государыня царевна?
— К чему ты это? Её никогда не любила, а вот род наш...
— Так теперь у Алексея Петровича и сынок на свет появился. Наследник, если, не дай Господь, что случится.
— Вот я тебя о детках и спрашиваю. Натальюшке вот-вот два годика стукнет. Утешная такая. А Петруше восьми месяцев нету. Жизни принцессе Софии стоил. Какая-никакая, а всё мать. Кто о них теперь позаботится, когда Катерине Алексеевне до своих дело.
— Сынка ждёт, что и говорить и не одного. Петру Петровичу тоже осьмой месяц пошёл.
— За него я спокойна. За ним братец сам доглядит, а за внуками...
— Да брось ты сердце своё крушить, государыня царевна. Вон цесаревна Аннушка к тебе прибежала. Пустить ли?
— Как же не пустить. Только она одна по своей воле к тётке и забегает. Все под одной крышей живём, а она одна моих дверей не забывает, красавица наша.
— Тётенька, крёстненька, который раз к тебе стучусь, не пускают меня. Сказывают, неможется тебе. Правда ли, крёстненька? Чем захворала ты, государыня тётенька? Кабы батюшка государь знал, ни по чём бы не уехал.
— Уехал бы, Аннушка. Ещё как уехал. Дела у него государственные, а нас родственников-то у него сколько — нетолчёная труба. Сосчитать не сосчитаешь.